Здоровье его от скитаний совершенно разваливалось… С помощью Союза кинематографистов Михалков пару раз устраивал Гену в хорошие больницы, но он сбегал. Где Гена бродил целыми днями?.. Выпивал со странными людьми. Какой-то музыкант, с которым мы случайно познакомились на автомобильном рынке, подвозил меня и рассказывал, что он друг Шпаликова и они вместе написали сценарий «Светит месяц». Я не стала ему говорить, что я Генина первая жена. К тому времени личность Шпаликова обросла мифами. И просто враньем. Да он и сам этого хотел — превращать обыденность в сюжет.
Я вышла замуж за Илью Авербаха и жила в Ленинграде. Гена в Питере снимал свой фильм «Долгая счастливая жизнь». Однажды в отсутствие Ильи он пришел к нам в гости. А когда уехал, прислал моему мужу письмо, чтобы тот вернул меня ему. Гена прекрасно понимал, что этого быть не может и что ему самому это, может быть, не нужно. Но был момент, когда ему показалось, что нужно, и он тут же об этом сказал. Дело, однако, было никак не во мне и не в ком-то еще, а в его собственной трагедии, в беззащитности, в нежелании и неумении выживать.
Иногда Гена заходил к моей маме поесть. Мы с ним встречались, как я уже сказала, обычно у кассы Управления по охране авторских прав в Лаврушинском переулке. В последний раз получилось странно. Гена сам назначил день, собирался вернуть долг и не пришел. Позвонил после: «Ни к чему все это, Наташа… А деньги я тебе обязательно вышлю».
Через какое-то время мы с Ларисой Шепитько сидели в номере Дома творчества «Болшево». Позвонил отец и сказал всего два слова: «Гена повесился». Потом я расспрашивала, как все вышло. Генин родственник из силовых структур, который разбирался с тем, что произошло, сказал мне: «Думаю, он это сделал от боли. Наверное, она стала такой, что больше не было сил терпеть». В 37 лет у Гены был абсолютно разрушенный организм плюс жизнь эта скитальческая...
Гена мечтал, чтобы пели его песни, — поют до сих пор. Знают стихи. «Не прикидываясь, а прикидывая, /Не прикидывая ничего, /Покидаю вас и покидываю, /Дорогие мои, всего!» И говорил, что настоящему поэту ни к чему жить больше 37 лет…
