— То есть старое поколение киношников к новому с пониманием относилось?
— С Пырьевым мы близко столкнулись в Болшеве, в Доме творчества. Вообще система домов творчества была хорошей, правильной. Сначала «Болшево», потом «Репино», а следом и Пицунда. Там естественным образом происходила передача опыта и знаний от старших поколений младшим. Играли в преферанс. Да, странно — мне довелось несколько раз играть в карты с самой «историей кино» — с Райзманом, с Пырьевым. Ежов познакомил. И тут главное было случайно не выиграть, потому что если Пырьев проигрывал, у него портилось настроение и он уходил в свой номер. А все хотели послушать его рассказы про довоенную жизнь в кино. Иван Александрович был замечательным рассказчиком, до сих пор помню, как ходили вокруг болшевского дома и узнавали историю кино из первых рук, как было «на самом деле»… В гостиной стоял рояль, пел Галич. С ним мы тоже познакомились там.
Помню, Галич писал для Марка Донского сценарий к фильму про Шаляпина. И все никак не мог дописать. Александр Аркадьевич любил погулять, медленно идти по аллее к дальней пивной, потом долго там сидеть за кружечкой… Дело было зимой, и в конце концов разъяренный Донской реквизировал у своего сценариста шапку, чтобы тот не смог добраться ни до пивной, ни до столовой на станции, где тоже подавали алкоголь. Но кто-то всегда выручал Галича шапкой, и мы снова сидели за пластмассовым столиком… Но это я сильно забежала вперед.
...Очень быстро, в той же арбатской коммуналке, мы с Геной поняли, что спасение нашего брака — дело провальное во всех смыслах. Он продолжал пить. «Я не алкоголик!» — по-прежнему уверял себя он, но я предложила расстаться. Разводились мы ужасно долго. «Гена, я тебя не люблю!» — говорила я. «Почему?» — спрашивал он. «Потому что не люблю…» — «Почему?..» Эти диалоги длились бесконечно. Обидеть Гену было невозможно. Во время бракоразводного процесса надо было говорить: «Не сошлись характерами». «А зачем? — спрашивал Гена. — Мы же сошлись!» Но произнес все, что требовалось, давясь от смеха. И подвел итог: «Боевая ничья».
— Как все заканчивалось? То есть когда вы поняли, что — все, настало другое время?
— В какой стране мы все живем, стало ясно довольно быстро, в тех же 60-х. Вспомнить отдельный факт сложно. Это все какие-то чувства, потери… В последний год Галича в Союзе мы должны были встречать Новый год в компании физиков в Доме ученых в Дубне. Почти перед праздником выяснилось, что «с Галичем туда нельзя». Пригласившие нас физики были сконфужены. Мы тоже, конечно, не пошли. Новый год встречали вместе в однокомнатной квартирке и были очень напряжены. Галич рассказывал, как его начали отовсюду выгонять. Из Союза писателей исключили решением собрания, Михалков журил его там: «И так все всё понимают. Но зачем петь песни с явно антисоветским содержанием? Зачем нарываться?» На баллады ведь внимания не обращали, но были «и осталась эта песня незаконченной» и «ты будешь волков на земле плодить и учить их вилять хвостом». Откровенно политические вещи, конечно. Из Союза кинематографистов Галича вычеркнули автоматически, вообще без обсуждений, вымарали из титров фамилию. Раз! — и нет человека, будто и не было никогда. После этого я его почти не видела, потому что окончательно переехала в Питер. Но потеря для меня была очень большой — слишком много прекрасных вечеров прошло под его песни.
— Как жил Шпаликов?
— Гена бродяжничал уже по-настоящему. Уснуть мог где угодно — в сквере на скамейке, в подъезде. Писал на почте на телеграфных бланках — там тепло и всегда есть авторучки. Никогда ничего не печатал, ни стихи, ни песни, терял черновики. Но песни пошли «в народ»… «Я никогда не ездил на слоне, /Имел в любви большие неудачи, /Страна не пожалеет обо мне, /Но обо мне товарищи заплачут», — пели хором на его поминках.