Имелись у Тамары и другие правила: если вышедшее из моды платье портниха может переделать и выдать за новое — то драгоценности подделкой быть не могут. Поэтому после продажи первых портретов она станет обязательно покупать себе браслет, серьги или подвеску, пока не будет унизана ими от щиколоток до шеи. Как известно, твердое следование принципу порой требует жертв, не избежала этой участи и Тамара: случалось, за весь день она могла позволить себе лишь утреннее пирожное вприглядку с очередной драгоценностью. «Кажется, я женился на чудовище», — сказал себе Тадеуш, вспоминая это много лет спустя.
Однако «чудовище» даже само не подозревало, насколько будет соответствовать блестящей и эксцентричной парижской эпохе джаза, сбросившей с плеч усталость и оцепенение Первой мировой. Не знала Тамара и какое тяжкое ощутит похмелье, когда ее время уйдет. «Моим главным любовником был Париж двадцатых, я наслаждалась им, боролась с ним, трясла, насиловала, получала оргазм, мы оба его получали: я от него, а он от меня», — говорила Лемпицка.
Первый настоящий триумф пришел в 1925 году, когда работы Тамары взяли на парижскую Международную выставку декоративного искусства и художественной промышленности. Ее атаковали репортеры и фотографы такого влиятельного журнала, как Harper’s Bazaar, — а это уже признание, слава! Конечно, соседки и окрестные домохозяйки перестали ее интересовать в качестве моделей. Очередное правило гласило: хочешь быть богатой — пиши богатых. Так она и поступала, развив в себе, по выражению дочери, «убийственный инстинкт» зверя-охотника. На вечеринке, направляясь прямиком к маркизу Сомми Пиченарди, Лемпицка уже знала, как завлечь его в паутину своих улыбок, соблазнительных форм и остроумных высказываний. Как пустить пыль в глаза пока еще взятой напрокат накидкой из голубой норки.
«Мадам — художница?» — с удивлением поднял брови маркиз. Он никогда не видывал таких художниц, неужели эти холеные наманикюренные ручки способны писать портреты? Невероятно, но, конечно, он готов позировать, хотя бы для того, чтобы увидеть мадам снова. Тот же трюк соблазнения безотказно сработал с герцогом Орлеанским и бароном Кисслингом.
Жизнь стремительно менялась: теперь семья Тамары жила в большой квартире на левом берегу Сены, там, где традиционно селились художники. Не менялся только Тадеуш, по-прежнему не встававший с дивана. Кизетт вспоминает, как мать, вернувшись под утро с вечеринки — а ее наконец стали приглашать повсюду, — бесцеремонно расталкивала храпящего Тадеуша, приговаривая: «Да проснись же ты, дурак! Я хочу рассказать!» И тараторила, как сегодня танцевала с маркизом Валетти и бароном Куффнером, а еще ее в понедельник пригласили на ланч Орлеанские, в оперу — Натали Барни, в свое загородное поместье — герцогиня Виллароса. Тадеуш покорно слушал трескотню жены и кивал. А может, клевал носом? Бросив напоследок: «Теперь спи, дурак», — она шла в мастерскую и писала до утра при свете любимой голубой лампы очередной портрет.
