Надо отдать Тоомасу должное — он не проронил ни слова. Сказал только: «Если моя жена так считает, значит, так тому и быть». Хотя, конечно, он был очень оскорблен — не понимал, как Эне могла предпочесть ему этого маленького экзальтированного «не пойми кого». Но ведь и рядом со мной был человек, который меня любил, — Ирина. В итоге мы сели за стол уже вчетвером, чтобы все обсудить. Никакой драматургии не дано описать тот момент — как каждый яростно, по-настоящему защищал свою любовь. Из этого четырехугольника мы с Эне ушли вдвоем, взявшись за руки.
Я чувствовал себя невероятно счастливым: там, где появлялся с нею, всегда светило солнце. Я, может, единственный раз в жизни встретил такую женщину... Она придумала мне прозвище — «экзотическая обезьяна». Я сказал себе: наверное, вот моя жена, она послана мне богом. Мы приехали в Москву. Неожиданно пришло известие, что у ее мужа крупные неприятности. Эне решила, что должна вернуться и помочь ему. Оказалось, Тоомаса арестовали. Потом отпустили под подписку, шло следствие. Она была рядом: помогала, кормила, отвечала на звонки.
Я летал к Эне на премьеру нашего спектакля, а когда вернулся в Москву и позвонил, ее мама на непонятном мне языке сказала только, что ее больше НЕТ... Через пару часов пришло известие: муж убил Эне из ревности. Как выяснилось на следствии, утром Тоомаса должны были забрать, и он потребовал от жены исполнения супружеских обязанностей. В последний раз. Она сказала — я люблю ту обезьяну, и поделать с этим ничего нельзя.
И он ее задушил. Вот и вся, собственно говоря, история...
На похоронах я накрыл ее могилу подвенечным платьем. Ведь оно было куплено, мы собирались стать мужем и женой. Лейусу дали восемь лет, но выпустили года через три. Когда у меня уже появился Камерный еврейский музыкальный театр, однажды я сидел на репетиции и мне сообщили, что приехал какой-то иностранец. В зал зашел Тоомас! Поздоровался, попросил разрешения посмотреть, как идет репетиция. А когда она закончилась, произнес с акцентом всего одну фразу: «Я только теперь понял, кого любила Эне». И ушел...
Мне тогда едва исполнилось тридцать, я невероятно тяжело переживал жуткую трагедию, случившуюся с Эне. Остался один, с разбитым сердцем... Завадский летал в Таллин смотреть наш мюзикл, оценил его благосклонно и предложил вернуть спектакль на сцену Театра им. Моссовета. Я с трудом продолжал работу: слишком свежа была рана, но спектакль был поставлен и шел с сумасшедшим успехом. А я так и метался, неприкаянный, не зная, чем отвлечь себя от глубокой депрессии.
Случайно попал в один дом на вечеринку, сидел в одиночестве, как грустный идальго.
