Тут же начался скандал: из Москвы пришел гневный указ — машину сдать Госконцерту! Ведь тогда артисты не могли получать никаких подарков или гонораров за рубежом. Сначала я отказался, но потом меня все-таки заставили ее сдать. Правда, вместо «Жука» выдали «Москвич-407». Так у меня появилась первая машина...
В тот же период Игорь Моисеев помимо своего народного коллектива задумал создать классический ансамбль. И пригласил меня в качестве солиста. Признаюсь, эта труппа являла собой абсолютные галеры — ежедневно десять часов каторжной работы вприсядке, на полусогнутых коленях. Ноги мои, не подготовленные к подобного рода нагрузкам, стали опухать. Тогда же я впервые столкнулся с тем, что наши балерины — высокие музы, терпсихоры — оказались банальными бабами, обсуждающими количество лифчиков, купленных за границей, или где найти покупателя на меховое манто, привезенное оттуда же. Я слушал все это в гримуборной, и мне казалось, что попал в какой-то вертеп. Действительно, наши немногочисленные ансамбли, имевшие доступ за границу, представляли собой некие торговые дома — с гастролей привозились пятьдесят одинаковых шуб (так дешевле!), и потом они в качестве дефицита расходились по Москве. Так в Ансамбле Моисеева я познавал основы бизнеса и коммерции.
Шутки шутками, но было очень тяжело... Единственная отдушина — Игорь Александрович обнаружил во мне режиссерские задатки, и мы часами просиживали у него в кабинете, работая над новым балетом, который он хотел поставить. Надо сказать, это сыграло самую отрицательную роль для меня лично, потому что все сразу решили, что я фаворит Хозяина. А его там не просто боялись — боготворили, едва он появлялся внизу, все кричали: «Кормилец, кормилец идет!»
Я стал очень много работать, давал сольные концерты, выступал и как пианист, и как танцовщик. И вот в один прекрасный день попал на бал в Музыкальный театр им. Станиславского и Немировича-Данченко. Был приглашен туда просто как тапер, вместе с джазовым коллективом. Вся труппа отдыхала, мы играли...
В конце концов мне это надоело, и я тоже пошел танцевать. Мне навстречу из толпы вытолкнули совершенно фантастическую диву, зеленоглазую, скуластую, со змеиным монголовидным лицом и божественной фигурой. Я крутил ее в рок-н-ролле просто как вертолет, она летала у меня во все стороны — до такой степени, что у нее закружилась голова и кто-то подхватил ее на руки. Оказалось, это была не кто иная, как блистательная балерина Элеонора Власова, будущая прима Музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко. Позже она стала первой, самой юной моей любовью. Мне тогда едва исполнилось восемнадцать, а ей — тридцать один год.
На той же джазовой вечеринке произошло еще одно маленькое чудо — ко мне подошел некий человек по фамилии Чайковский и предложил «зайти к нему на днях». И вот я явился в театр, весь такой длинноволосый и пижонистый, на личном авто. Спрашиваю: «Где тут у вас Римский-Корсаков?» Мне ответили весьма испуганно, что я перепутал фамилии. Оказалось, Чайковский — это директор театра. Мы с ним побеседовали, он спросил: «Как пианист может так танцевать?» Услышав, что я закончил хореографическое училище Большого театра с дипломом «артист балета», Чайковский... пригласил меня в труппу в качестве солиста! Так я попал в театр.
