…Летом 1918 года, когда ее театр уехал на гастроли, Фореггер предложил Августе, матери двухмесячного ребенка, подработать — в Театре миниатюр на Петровских линиях, где до революции выступал Александр Вертинский. Гутя делила гримерку с Катькой и Машкой, которые в легком подпитии постоянно выясняли отношения. По старой привычке захаживал Вертинский, стучал к ним в гримерку и спрашивал: «Миклашевская пришла?» И если слышал — «Да», то говорил: «Значит, войти нельзя». Публика валила на спектакль «Леда», главную роль в котором, согласно программке, исполняла «женщина без имени». Она появлялась на сцене в туфлях на высоких каблуках, другой одежды на ней не было. Фореггер решил развивать успех — Леды должны быть разными, на все вкусы. Предложил роль Августе, она отказалась. То ли Катька, то ли Машка рискнула — явила себя публике и грохнулась от страха в обморок.
Пришли руководящие товарищи из Рабиса, спросили: «Вам не стыдно?» Лавочку прикрыли. Тогда Фореггер организовал «Театр Четырех масок» прямо в своей квартире — в одной из комнат, где теперь будет жить Гутя. Здесь имелись и настоящая сцена, и зрительный зал со скамейками на сорок человек. Ставили какой-то старинный французский фарс. Актеры — Ильинский и Кторов — были молодые и никому не известные. Гутя же тогда с величайшим облегчением вернулась в свой театр.
…Свой дом! У нее теперь впервые в жизни благодаря Ивану будет свой дом. Только одному ему ведомым путем он добыл ордер на две комнаты в престижной квартире в тихом центре Москвы, там, где раньше селились дворянские семьи и богатые промышленники.
Надежный, преданный Иван, она никогда не сможет отблагодарить его. Разве что прославить его фамилию, под которой она известна «всей Москве» и которую носит вот уже десять лет… Он умеет без слов понимать ее и всегда понимал, ведь только ради нее, чтобы она не зачахла в провинции, они переехали в Москву, и Гутя стала учиться в театральной школе Шора. В Ростове-на-Дону осталась ее большая семья, пожалованная личным дворянством.
Из театральной школы ее чуть не выгнали — провинциалка оказалась слишком застенчива. Чтобы преодолеть себя, пошла «показываться» по театрам. И 1 сентября 1915 года она была принята в Камерный театр. Барышня замужем, из провинции, ей 24 года, и она еще ничего не умеет. Сразу, как по взмаху волшебной палочки, началась совсем другая жизнь. Каждый день до позднего вечера она проводит в театре.
Иван куда-то уехал. Гутя говорила, что ее муж «в «длительной командировке». Иногда думала: «Да был ли у меня на самом деле муж?»
Ее партнером в танцах был Лев Лащилин, балетмейстер из Большого театра, ставивший у Таирова танцевальные номера. Августа сама его выбрала как партнера — по росту. А потом смертельно влюбилась, и остатки здравого смысла покинули ее окончательно — Лев Александрович Лащилин был давно и благополучно женат.
…Мысли о том, что все теперь переменится, что счастье возможно, не давали ей уснуть на новом месте. И не знала Августа, что лет сто назад дома, где жил Немирович-Данченко, не было. На его месте стоял огромный деревянный барский особняк. Дом, отстроенный после пожара 1812 года, был приземистый, одноэтажный и, как тогда говорили, «с антресолями».
Фасад из трех узких окон со ставнями, смотревших на Большую Никитскую, напоминал крестьянскую избу. А длина его по Скарятинскому переулку казалась бесконечной. На углу с Малой Никитской, где теперь жила Августа, был большой задний двор с флигелем, конюшней и каретным сараем. В этом флигеле, стоящем в глубине заброшенного сада, вот уже несколько лет под присмотром старого слуги жил отец семейства, объявленный «повредившимся в уме».
В особняке кого только не было — гувернеры, прислуга, приживалки, странницы, монахини… Заправляла всем хозяйством Наталия Ивановна Гончарова, дама строгая и порой деспотичная. Как-то зимой во дворе остановился возок. Из родового имения, где она прожила у дедушки свои первые годы, приехала ее младшая дочь.
На руках в дом внесли девочку лет шести, одетую в нарядную соболью шубку. Встречать ее выскочили трое братьев и две сестры. Наташа очень походила на свою мать, которая считалась редкой красавицей. «Это преступление — приучать ребенка к неслыханной роскоши», — сказала Наталия Ивановна, сбрасывая с нее шубку. Наташа расплакалась. Шубку распороли и наделали из нее муфты и палантины для трех сестер. Поначалу Наташа всего пугалась, особенно своего отца. Когда стол был накрыт и домашние занимали свои места, Наталья Ивановна посылала за ним во флигель. Как-то раз он бросился на нее с ножом. Дети сидели оцепенев от страха — без разрешения матери они не смели выходить из-за стола. И только когда та подала знак салфеткой, они бросились бежать. Девочки закрылись на щеколду в каретном сарае.
