
Морозным днем 1922 года представительный мужчина «из бывших» вез по Тверскому бульвару детские саночки, доверху груженные домашним скарбом. У площади Никитских ворот саночки свернули направо. Здесь от храма Большого Вознесения расходились Большая и Малая Никитские улицы. Молодая женщина, высокая и статная, как говорили о ней, «красоты непомерной», шла рядом, держа за руку мальчика лет четырех.
Ее уже узнавали на улицах по фотографиям из фильмов товарищества «В. Венгеров и В. Гардин», которые хорошо продавались. Звали ее Августа Миклашевская. Необычное имя Гуте очень подходило.
Ей хотелось забраться на колокольню храма и с его огромной высоты прокричать на всю Москву: «Теперь я буду счастлива!»
Мечта, казалось, давно утраченная, вдруг ожила и поманила за собой.
…Первое Рождество после октябрьского переворота было для Гути совсем особенным. Тот, кого она любила больше всего на свете, подарил ей золотое кольцо с бриллиантом. А недели через две в ее маленькую комнату на шестом этаже на Второй Мещанской улице ворвалась женщина с безумными глазами и потребовала избавиться от ребенка.
Это была его жена. «Как вы можете здесь целоваться, — кричала безумная, — когда я весь пол проплакала перед иконами?» Она кричала долго: то требовала признаться, что Гутин ребенок не от него, то вернуть свое кольцо — и Гутя отдала. А потом один за другим раздались три выстрела. Две пули попали в беременную Гутю. Закрывая живот руками, она думала только об одном — как спасти ребенка, не дать его убить. Прибежали соседи, но безумная скрылась через черный ход. Иван Миклашевский как раз вошел в парадное, и швейцар встретил его словами: «А у нас Августу Леонидовну пристрелили…». И словно сцена из фильма — Августа, вся в крови, лежит на кровати, Иван в тулупе рыдает у изголовья. Одна пуля задела грудь, другая застряла в кисти руки. На извозчике Иван отвез ее больницу, пули вынули.

Потом приходил перепуганный чужой муж, заламывал руки, приговаривал: «Я знал, знал, что ее надо опасаться». Августа отвечала: «Ведь это ты знал, а не я». Безумная женщина приходила извиняться, рвалась ухаживать за Августой. Иван выставил ее, сказав на прощание: «Если с Августой или ее ребенком что-то случится, хотя бы без вашего участия в этом, если даже трамвай или машина задавит или камень свалится ей на голову, я вас убью, а вашего мужа буду резать на кусочки».
С той поры в ее душе надолго поселился страх — не за себя, за ребенка. Этот страх имел перекошенное лицо и горящие безумием глаза. В самые тихие минуты, когда мальчик засыпал, казалось — вдруг распахнется дверь и из темноты раздадутся выстрелы.
…Они миновали модерновый особняк Рябушинского на Малой Никитской. Августа различала силуэты старых дворянских усадеб и богатые доходные дома нынешнего века, построенные совсем недавно. У парадного подъезда одного из зданий на углу Скарятинского переулка саночки остановились. «Взгляни-ка, — мужчина махнул в сторону дома, стоящего рядом, на углу Большой Никитской и Скарятинского, — там живет Владимир Иванович». — «Твой знакомый?» — «Да скорее уж твой — Немирович-Данченко». Они поднялись по широкой деревянной лестнице. До революции в доме было всего две квартиры — одна на первом, а другая на втором этаже. Соседом по новой квартире на первом этаже оказался молодой режиссер Николай Фореггер. Когда Гутя узнала, с кем ей придется встречаться на общей кухне, ее охватило буйное веселье.