Меня встретили люди в возрасте, родители мальчика, а Жан-Пьер, как оказалось, давно умер. Как же я тогда рассердился! Отчитал их, обвинил в том, что они используют очень интимную историю с больницей, чтобы свести знакомство со знаменитостью, о чем-то попросить. Развернулся и уехал. Это было очень жестоко с моей стороны. Со временем я понял, что был категорически не прав… Ведь их поступок объяснялся так просто — я напоминал им сына. И позвали они меня лишь затем, чтобы через меня восстановить дорогие сердцу ощущения, которые были связаны с Жан-Пьером. Испытать радость, увидев меня выросшим, здоровым, таким, каким вполне мог бы быть и их сын, если бы… Я не имел права так реагировать, но сейчас уже ничего не исправить — эти люди наверняка давно умерли, а я так и остался в их глазах жестоким, самовлюбленным болваном.
— Вы чистокровный итальянец.
Как случилось, что вы сделали карьеру на французском языке, при этом всю жизнь прожив в Бельгии?
— Сюда, в Бельгию, я приехал в возрасте трех лет со своими родителями прямиком из нашей родной Сицилии. Папе Антонио было в ту пору 27 лет, а маме Кончетте — 26. Наша пока еще немногочисленная итальянская семья сразу же почувствовала себя неуютно в новом сыром пространстве, где было так нестерпимо холодно зимой! Нашу согретую солнцем Италию мы видели отныне лишь во сне.
Так складывалась политика тех лет, что 20 июня 1946 года, после долгих итало-бельгийских переговоров, было достигнуто соглашение о допуске на территорию Бельгии 50 тысяч итальянских чернорабочих.
Дешевая рабочая сила. Итальянцы прибывали группами, по 2 тысячи человек в неделю. В обмен итальянская сторона получала определенное количество мешков угля: тонну за одного работника. В те времена для Бельгии добыча угля была задачей первостепенной важности, направленной на вытягивание страны из кризиса. Но в шахту, в те времена смертельно опасное место, спускались либо беженцы, либо эмигранты. А до них — немецкие военнопленные. Было множество смертей, шахту называли адской ямой, а профессию — убийственной.
Поэтому когда в нашей семье возник вопрос о переезде в Бельгию, отец принял решение сначала отправиться туда одному, на разведку. Хотя, как мне кажется, для себя он уже решил, что нигде, кроме как на шахте, устроиться ему не удастся.
Помню чудесный солнечный день, согретую пыльную дорогу, и по ней уходит отец, прижимая к себе картонный чемоданчик.
Когда-то он вернется назад? Во всяком случае, жизнь наша уже не будет прежней.
Он довольно быстро сообщил, что ждет нас, нашел работу, жилье. И мы с мамой принялись собираться в долгий путь — нагрузились помидорами, хлебом, батонами вяленой колбасы. Дорога из Сицилии занимала три дня на поезде. Мы ехали третьим классом. Это было в мае 1947-го.
Беженцев расселяли в окрестностях Монса, в городке Жемапп, в шахтерском квартале — бесконечной веренице унылых бараков, в которых в военные времена жили плененные немецкие солдаты.
Но я, счастливый и беспечный ребенок, не замечал ни серости убогих построек, ни трагичности папиного выбора. Переезд был для меня приключением, стылый барак казался сказочной пещерой.
Рядом с нашим кварталом располагалась угольная шахта, куда каждое утро спускался отец. Там работали практически одни итальянцы. Эту каторгу мало кто выдерживал, многие уезжали. Но отец держался. К нам, приезжим, у местного люда было неприязненное отношение — нас считали грязными, смердящими пьяницами, низшей расой.
К счастью, в шахте папа не задержался. Однажды на него обрушился кусок угольной платформы, папа серьезно повредил спину, долго лечился, а поправившись, нашел другую работу на заводе по производству труб.
Наша семья, как и другие беглые семьи, долгие годы жила на птичьих правах и без какой-либо уверенности, что страна, в которую мы приехали в поисках лучшей доли, примет нас и разрешит тут остаться.
