У него прекрасный дом, любящая жена, подрастают дети — но отчего же не отпускает тревога, отчего пугает будущее? Жизнь налажена раз и навсегда. И все же ему кажется, что рядом ходит беда и судьба может обрушиться на него так же, как на Врубеля.
Он тихо вошел в прихожую, пробрался по коридору, ступая на носках, чтобы никого не разбудить, и похолодел: в гостиной горел свет, из-за двери раздавался энергичный голос матери. Серов замер на пороге. Валентина Семеновна позировала Репину для царевны Софьи. Илья Ефимович пригласил ее не случайно. Матушка — человек страстный, ради своих убеждений не только пойдет на костер, но и других сожжет. После того как в деревне сгорел отцовский архив, который мать непонятно зачем перетащила туда из Петербурга, она вечно ждет беды.
Вот и сейчас Валентина Семеновна уговаривает Лелю готовиться к будущим катастрофам и загодя урезать расходы.
— …Роскошь, вы тонете в роскоши! Ты не можешь от нее отказаться! Это очень опасно. Что с вами будет, если Валентин поскользнется, упадет и сломает себе шею?!
Он слушал и пожимал плечами: ну какая у них роскошь? Живут скромно: ни ковров, ни дорогого фарфора, ни бронзы, ни мебели красного дерева... Наверное, матушка сравнивает их быт со своим, деревенским… Да и с какой стати ему падать и разбиваться насмерть? Он крепок, как дуб. Сейчас она начнет рассказывать, как замечательно поют крестьяне, которых сама учит музыке. Потом пожалуется на не доросших до ее опер критиков и равнодушную публику, скверно певших артистов и недобросовестных декораторов — отсюда и провалы…

Серов тяжело вздохнул и взялся за ручку двери. Нечего делать, надо входить. Сейчас мать его расцелует — а потом заговорит.
Михаила Врубеля Серов пережил на год: рассудок к бедному другу так и не вернулся, но свой дар он не утратил. В психиатрической лечебнице художник писал картины, а в его словах часто звучало имя «Серов». Казалось, безумец ведет давний, бесконечный спор, что-то доказывает и добивается ответа. Он хотел сказать, что Валентин ошибается — вдохновение сильнее техники. Что настоящий художник должен служить не успеху, а своему гению, и совершенно не важно, как написана рука или нога, если он так это видит… Но слова Врубеля опаздывали и путались, не успевая за мчащимися вскачь мыслями, и его никто не понимал.