В последнюю секунду, словно животное, почувствовав спиной опасность, она отступила в сторону, и он промахнулся, после чего выстрелил прямо себе в висок.
Тем временем в Баньюльсе стали все чаще появляться полицаи из числа французов с черной свастикой на повязках, и весной 1941 года направлявшуюся ночью на вокзал Дину в ее неизменном красном платье арестовали. Тогда, проведя в тюрьме Виши каких-нибудь две недели, она даже испугаться толком не успела. С ней обращались вполне сносно — держали в одиночной камере, передавали домашние продукты. Переполошившийся Майоль нанял лучшего адвоката, и тот сумел доказать, что Дину Верни, якобы певшую по ночам в местном кабачке, спутали с другой особой, сотрудничавшей с Сопротивлением.
Напрасно Дина клялась Майолю, что это была на самом деле не она; человек, сдавший ее полиции, подробно описал то самое ярко-красное платье с круглым вырезом и открытой спиной, которое Дине подарил Майоль и даже написал в нем ее портрет.
Кроме того, в летней мастерской Майоль обнаружил забытые вещи — как мужские, так и женские, поэтому, с улыбкой заметил художник, Дина даже не может ему соврать, что она водила туда любовника. Чтобы шум вокруг Дины затих, Майоль отправил ее в Ниццу к своему другу Матиссу, и она с удовольствием пару месяцев позировала ему, но вскоре опять затосковала. Ни Матисс, ни Майоль — никто не мог больше ее удержать, она сбежала в Париж и снова стала связной, изредка навещая Майоля в Баньюльсе.
Осенью 1942 года произошло событие, шокировавшее Дину, вызвавшее бешенство, ярость, стыд. Нацисты устроили в парижском музее Оранжери выставку любимого скульптора Гитлера — Арно Брекера, считавшего себя учеником Майоля, и тот пригласил на открытие именитых деятелей французского искусства; среди прочих туда явились ван Донген, Кокто, Жан Маре, Вламинк, Сергей Лифарь, Дерен и сам Майоль. Ради такого случая он даже сменил свои мешковатые штаны на торжественную тройку. И ладно бы только обрадовался друзьям, с которыми не виделся с начала войны, но он открыл рот и прилюдно похвалил искусство Брекера, а затем даже согласился сфотографироваться с нацистами — с гауляйтером Заукелем, генералом Шаумбургом, генералом Абетцем! Дина знала, что в Баньюльсе Майоля навещали эсэсовцы, хвалили его искусство и передавали, как Майолем восхищается фюрер. Более того, памятник павшим в Первой мировой войне, созданный в свое время Майолем, Гитлер лично приказал покрыть защитным слоем, дабы его не повредило в перестрелках.
— Ты ничтожество!
Предатель! Как ты мог поехать туда? И еще думаешь после этого продолжать со мной отношения?— Дина кричала, топала ногами и наступала на старого художника так, что тот, испугавшись ее бешенства, попятился.
Девушка, у которой на шее и висках вздулись от напряжения голубые жилки, так бушевала, что не услышала оправдывающегося вздоха Майоля:
— Я чувствовал почему-то, что надо поехать… К тому же Брекер в самом деле не бездарен.
Чувствовал он! Ей осточертела эта вездесущая идиотская интуиция!
Да как же Аристид не понимает, что его теперь презирают все честные французы, и не только французы! И она презирает тоже и никогда, никогда больше к нему не придет!
Меж тем ситуация в Париже ухудшалась; начались поджоги синагог, в концлагеря отправлялись эшелоны с французскими евреями, почти ежедневно нацисты устраивали массовые облавы. В начале 1943 года Дину Верни снова выследили и повторно арестовали. Обвинений было более чем достаточно: еврейка, подпольщица, связана с американской миссией. Это означало, что, перед тем как отправить ее в Германию, в концентрационный лагерь, Дину будут пытать и допрашивать.
…Уже шестой месяц Дина находилась в тюрьме Френ. Она считалась особо опасной преступницей, и потому к ней, не церемонясь, применяли самые жестокие пытки.
Истерзанная душой и телом, она хотела только одного — скорее умереть. А ее снова и снова привозили в гестапо на улицу де Соссэ, снова окунали головой в ледяную воду, пока она не начинала захлебываться, потом резко вытаскивали за волосы, и начинался допрос. Счастье, что она почти сразу теряла сознание, так что биться с ней было бесполезно. Теперь Дина уже не могла, как раньше, отвлекать себя от страшной действительности воспоминаниями: вспоминать уже незачем, потому что впереди — конец. Страх и ожидание смерти поглотили всю ее душу. Ей уже было все равно — прикончат ее здесь или отправят на мучительную смерть в концлагерь, только бы скорее; и все же когда надзиратель — красномордый мужлан — вдруг рявкнул над ухом ранним утром: «Быстро готовься на выход!», у Дины сердце куда-то ухнуло, ее всю затрясло от предсмертного страха.
