Позднее ей пришло в голову: именно из-за преклонного возраста художника ее родители с легким сердцем отпускали к нему Дину. Будь ему лет сорок или даже пятьдесят, вряд ли мать с отцом относились бы так беспечно к тому, что их дочь целыми днями позирует. Присмотревшись к Майолю, Дина поняла: именно длинная седая борода превращает его в старика. Если бы не она, стали бы заметнее сияющие почти юношеским блеском глаза, смотревшие на нее с нескрываемым восторгом. Если ей надоедало петь, художник разрешал Дине читать или делать уроки, даже смастерил специальную подставку для учебников, поэтому почти на всех ранних набросках у его модели склоненная голова.
…Находясь в тюрьме Френ, Дина заставляла себя вспоминать эти наброски один за другим; вот на ней синее платье, вот белый сарафан, волосы уложены в корону вокруг головы, а вот распущены...
Возвращение в прошлое было единственным доступным занятием в переполненной обреченными людьми камере, где она пыталась прийти в себя после очередного допроса, когда побои чередовались с куда более изощренными пытками. Невыносимо было думать, что это конец ее молодой, только начавшейся жизни; вокруг говорили, что если их отправят в Германию, в концентрационный лагерь, то якобы это лучше, тогда есть хоть какая-то надежда выжить. Все узники цеплялись за соломинку. При мысли о родителях Дину бросало в дрожь: в Париже почти ежедневно устраивались массовые облавы на евреев, тысячами их отправляли в Германию; а отец Дины все медлил, все не спешил уезжать из Парижа, надеясь на чудо. Майоль... Что с ним?
Нет, его-то, конечно, никто не тронет, но весь ужас в том, что он оказался предателем! Эта чудовищная мучительная мысль, к которой все время возвращалось сознание, высасывала из Дины последние силы. Человек, которого она полюбила, которому так доверяла, оказался совсем не тем, за кого она его принимала. Любовь, согревавшая ее почти десять лет, оказалась перечеркнута, и ей совсем не на что больше опереться!
…Дина привыкала к Майолю медленно; она прекрасно видела, как он старается для нее, как все сильнее привязывается к ней. Ей уже не было неприятно, когда он гладил ее по волосам, точно маленькую девочку, и закармливал сладостями, покупая разноцветные монпасье и заполняя ими доверху большую граненую вазу. Позируя, она беспрестанно грызла конфеты.
На глазах Майоля из девчонки Дина превратилась в упитанную смуглую барышню с веселыми черными глазами и косой ниже пояса, поступила в Сорбонну на химический факультет и закружилась в веселой студенческой жизни, к которой художник молча ее ревновал. В мастерской Майоля Дине-барышне сделалось невыносимо скучно, с ее темпераментом необходимо было успевать везде; конечно, она никогда не представляла себя химичкой или серьезным ученым, но родители вбили себе в голову, что ей необходимо, хоть ты умри, окончить именно Сорбонну, — вот она туда и поступила. Но душа девушки лежала к пению и танцам, особенно к пению. Голос у нее был звонкий, чистый и выразительный. Ей надо было идти в артистки; во всяком случае, когда гитарист Серж Полякофф, впоследствии ставший известным художником, услышал, как лихо и заразительно смуглая красавица Дина, сверкая белозубой улыбкой, поет цыганские песни, увидел как она поводит плечами, встряхивает браслетами на руках...
Он обалдел, влюбился и предложил ей выступать вместе. На любовь Дина поначалу ответила взаимностью, и некоторое время они с Сержем по воскресеньям пели в русских кабаре, особенно зачастили на Монпарнас, в заведение петербургского эмигранта Льва Доминика, здесь было место встречи русской эмигрантской богемы и богемы монпарнасской.
Именно тут поющую Дину впервые увидели Пабло Пикассо, поэт Жак Превер и вождь сюрреалистов Андре Бретон. Она была ужасная кокетка, и ей ничего не стоило стрелять своими огненными глазами сразу в нескольких поклонников, сражая их наповал. Уже тогда в Дине проснулась страсть к искусству — в особенности к поэзии и живописи, и Превер, будучи старше этой девчонки почти на 20 лет, неожиданно обнаружил в ней человека с безупречным поэтическим слухом; его собственные стихи, а также Бодлера, Малларме, Верлена Дина могла слушать без устали часами.
В доме Бретона на улице Фонтэн открыли Бюро сюрреалистических исследований: перед войной здесь можно было встретить Дали в фантастических, невообразимых шляпах, Бунюэля, вечно что-то бормочущего себе под нос.
Дина всем подмигивала, ко всем подсаживалась, расспрашивала, кто чем занимается, умела разговорить самых стеснительных и молчаливых и заставить извлечь из закромов портфелей или рюкзаков заветные рисунки, прочесть ей стихи. Здесь же, у Бретона, она познакомилась со студентом парижской киношколы Саша Верни, тоже сыном иммигрантов из России.
