У киношников есть термин «уходящая натура». И моя история как раз об этом. Многие из тех, о ком пойдет речь, умерли. Другие живы, но изменились до неузнаваемости. Город сменил свои декорации. Тот, старый, привычный, тоже ушел. Ушла огромная эпоха, легендарная, романтично-хаотичная, как и те люди, о которых хочу рассказать.
…То окно в больничной столовой я помню по сей день до мельчайших деталей. Хотя это было самое обычное окно — в мелкую трещину старой краски белого цвета, насквозь, как и все вокруг, пропахшее валокордином.
Мне всего тридцать шесть, и я в клинике с неврозом и щитовидкой третьей степени. Это очень серьезно. Потому что следующая степень — кома. Процесс лечения идет ни шатко ни валко. Даже малейшей тяги к жизни нет, и никто не может вывести меня из этого погибельного состояния… На завтрак, обед или ужин я приходила в столовую после всех. Садилась за угловой столик, покрытый клетчатой, изрисованной ножами клеенкой, и смотрела в окно. Только глядя в окно, а не в собственную тарелку, я могла проглотить несколько ложек супа и меня не выворачивало. Я ела и не чувствовала вкуса еды.
Окно завораживало.
Оно будило в моей душе тревожное ощущение бездны. Я почти физически ее чувствовала. Бездна, как теплый сироп, обволакивала меня целиком, проникала в нос и уши, катала мое маленькое глупое сердце в своих мягких варежках.
Вместе с ней приходил ужас, не позволявший даже пошевелиться. Ложка падала в сторону... И мне оставалось только смирно сидеть, прислушиваясь к тому, как моя кровь уныло ползет по венам.
Иногда я вспоминала, как впервые ощутила это присутствие бездны, узнала ее горький привкус. Моя первая учительница в сельской школе Борисовского зерносовхоза была счастливой обладательницей высокой груди и тонкой талии, кроме того, она имела огромные голубые глаза и пшеничного цвета косу. Женщина эта казалась мне сказочной красавицей. Звали ее Софьей Марковной. Как эта Софья Марковна угодила в Сибирь, я, конечно, не знала. Она была или украинкой, или немкой, впрочем, не суть...
Меня она заметила во втором классе, когда я заявила, что прочитала всего «Евгения Онегина». «Расскажи, пожалуйста, о чем же там говорится», — вскинула брови красавица. Я послушно пересказала содержание. «Может быть, тебе было жаль кого-то в книге?» — снова спросила учительница. И я призналась, что плакала над участью Татьяны.
Наш Борисовский зерносовхоз был барачного типа. Хибары эти, согласно рассказам взрослых, строили в 30-е годы чуть ли не американцы, чтобы организовать хозяйство, которое произведет рекордный урожай пшеницы... Барак Софьи Марковны ничем не отличался от того, в котором жили мы с мамой, — такая же веранда, комнатки и санузел, и располагался он рядом с нашим. Красавица учительница пригласила меня в гости. И была я в тех гостях не раз и не два. Взбиралась обычно на огромную, как стол, печку, напротив на стульях рассаживались сама Софья Марковна, ее мама и еще человека четыре, и я самозабвенно читала им сказки Пушкина.
Будто я на сцене, а они — зрители. Это были первые опыты чтения стихов на публику, сейчас декламация — мое любимое занятие.
Барачное жилье — то еще застеколье, все про всех все знают, видят и делают выводы. Мальчишки из моего класса пронюхали, что по вечерам я бегаю в гости к Софье Марковне. А что девчонке делать у учительницы? Конечно, стучать, ябедничать… И вот однажды, когда я шла мимо засыпанного снегом котлована, на меня налетели человека три. Били, приговаривая: «Наподдай ей еще!» Лицо и одежду мгновенно залепило снегом. От ужаса я ничего не соображала. Только все время падала, оказываясь ближе и ближе к опасному краю котлована.
