И в конце концов полетела вниз... Мальчишки не решились меня преследовать. А я катилась, как самый несчастный в мире шар, и думала, что мне нипочем не выбраться из этой снежной пропасти. Жуткое чувство, когда ты не можешь встать на ноги, а бездна под тобой расползается, угрожая проглотить целиком… Наверх ползла, как собачка, глотая слезы и кое-как разжимая оцепеневшие пальцы. Зима в Сибири строгая, а я была всего лишь маленькой девочкой… Перед глазами, как в калейдоскопе, крутились красавица Софья Марковна, пишущая письма Татьяна Ларина и ухмыляющийся Васька Щербак, инициатор экзекуции надо мной. Как дошла до своего барака, не помню…
Из сплошного снежного кома, в который я превратилась, торчало только лицо.
«Боже мой! — вскрикнула мама. — Посмотрите! У нее же зрачки разные!». Действительно, один был обычным, маленьким, а другой раза в два больше. Видимо, от удара. Хотя боли как таковой я не чувствовала, только страх и унижение. Этого знакомства с бездной Ваське Щербаку я не простила, даже когда выросла. Помню, в классе все влюблялись, носились с рассказами о чувствах, а я ненавидела Щербака. Мне казалось, что более мерзкого существа и найти нельзя. Не зря ему досталась серая, «выстиранная» внешность — светло-зеленые глаза и абсолютно белые волосы.
…Я окончила первый курс театрального института и приехала домой на каникулы. Почти артистка — бомба для зерносовхоза! Нравы тогда были такими, что заскочить на минуточку мог кто угодно безо всякого приглашения, и люди приходили поглядеть на меня, как на диковину.
Вот и Васька появился. Сел в передний угол и смотрел на меня взглядом «ну и что из этой такое выросло, что ее в театральный приняли?» Помню, мы о чем-то даже разговаривали. Но и в тот момент я его ненавидела! Ничего из памяти не вытерлось: ни то, как они валтузили меня по снегу, ни то, как я летела в снежную ужасную бездну… В конце концов он сказал: «А я бы и не хотел поступить в этот театральный институт», на что я ответила: «А тебя бы никто и не принял»! Васька посидел еще минут пять и ушел. Больше я его никогда не видела.
Этот Васька Щербак добавил в мое сознание еще один пунктик в список, почему существ противоположного пола надо если не ненавидеть, то как следует опасаться. Мама каждый день подливала масла в этот опасный огонь, отказываясь называть моего отца Иллариона иначе, как «дурнородный Талызин».
Смешно, но все прочие многочисленные папины женщины почему-то величали его Сережей. Видно, он так им представлялся, а зачем — бес его знает.
Отец окончил Промышленную академию в Москве и был эдаким продвинутым коммунистом. Постигая тонкости индустрии, крутил роман, кажется, с преподавательницей, пока мама растила меня в Омске. Но когда его назначили в Барановичи, папа Лоря все-таки вызвал маму. Может, преподша не захотела в Барановичи, а может, еще что… Мы с мамой поехали. Поселились у поляков — тогда это называлось «присоединенные земли». Коммунистов и комсомольцев коренное население ненавидело, но эмоции свои старалось не показывать.
Как мама узнала, что ее благоверный вертится на два фронта, не знаю. Мне еще пяти лет не было, когда обстановка в семье накалилась. Только одна картинка въелась в мозг: отец стоит на коленях и, пытаясь уцепиться за мамины ноги, почти кричит: «Ну сделай так, чтобы я не пошел к ней!» Мама чуть ли не ногой его оттолкнула и сказала: «Иди». И папа пошел к Зосе. Смазливенькая такая полячка, жена белого польского офицера. Мама, пухленькая открытая хохотушка, на ее фоне казалась простоватой. Кроме того, мама была моложе отца на десять лет, а Зося — на пятнадцать. И вот «дурнородный Талызин», получив «благословение» законной супруги, зажил и вовсе как придется. То там, то тут…
Шел 1941 год. Началась война.
Барановичи бомбили страшно. Немцы вот-вот должны были войти в городок…
Надо срочно уезжать, а отец как в воду канул. Кого он спасал? Зосю? Себя? Не знаю. Но точно не нас с мамой. И это было жутко. Мама металась по городу и никак не могла найти, на чем уехать.
Помню, было пять часов дня. Поляки все собрались в одной комнате возле радиоприемника и слушали речь Гитлера. Измученная поисками мама села и сказала: «Я остаюсь. Что вам будет, то и мне». Тогда поляки поднялись и сказали: «Нет, пани, нам с вами будет разное. Срочно уезжайте». Мама снова побежала на улицу. Через час-полтора раздобытая полуторка подъехала к дому. Мама схватила меня и небольшой чемоданчик с отрезом материала, кусками кожи и какой-то едой. Ей все кричали: «Быстрее, быстрее!» Полуторка набита до отказа. Город уже разбомблен, поезда не ходят… Мы ехали, я довольно спокойно и даже с любопытством разглядывала полыхающие огнем поля, трупы людей, попавших под бомбежку...
