Ну а потом, уже в 1996 году, когда я, будучи руководителем Харьковского управления культуры при мэрии, создал клуб земляков, позвонил Людмиле Марковне и пригласил ее приехать. Сначала она — ни в какую! Я едва успел сказать:
— Это вам звонят из мэрии Харькова...
А она уже пошла в атаку:
— Что-о-о-о? Харьков обо мне вспомнил? Ой, вот только не надо этих громких слов: «Мы — земляки», «Мы вас любим». Я этому не поверю! — и трубку положила.
Но я еще несколько раз ей звонил. В конце концов Люся смягчилась. И приехала! И даже призналась мне: «Ты знаешь, Костя, я ведь много-много лет ждала такого вот звонка!» Оказалось, город ей снился, и Гурченко просыпалась в слезах, с мыслью: «Господи, неужели я так и помру, не побывав на родине?»
Помню, встречали мы ее на вокзале с хлебом-солью. Причем хлеб был черный, свежеиспеченный. Люся отломила кусочек, понюхала и говорит: «Ну и запах! Какой там «Диор»!» Она ведь войну пережила, оккупацию. И хлеб для нее — это все! Люся нам потом рассказывала: «Я, сколько себя помню, все время хотела жрать!» Мы ее угощали на славу: рыбные блюда она любила, вафельный торт. Но все в меру! Блюла фигуру.
Кульминационный момент был — ее выход на сцену. Гурченко страшно волновалась. А позже призналась из-за чего: «Я все думала — вдруг какой-нибудь идиот крикнет из зала «Выскочка с Клочковской!» Ведь я бы не выдержала — умерла бы со стыда!» Спустя 40 лет, уже будучи известной актрисой, она по-прежнему была ранимой и хрупкой... И психологической защиты у нее выставлено не было. Но никакой защиты и не понадобилось — когда Людмила Гурченко вышла на сцену, зал поднялся и аплодировал ей минут десять. А она просто стояла и плакала. Да, это было примирение! После этого Гурченко уже не раз приезжала, и на гастроли, и просто погулять.
Всякий раз она занимала один и тот же номер в гостинице. И мы старались, чтобы к ее приезду тот был свободен. Иногда приходилось просить постояльцев: «Извините, но вы не могли бы переселиться? Приезжает Гурченко». Еще она любила, чтобы мы ее встречали с букетом полевых цветов. Вот и все ее требования. Мы с ней много гуляли по местам ее детства, и Люся рассказывала обо всем: об оккупации, как выживали, как спасались. О своей московской жизни она говорить не любила: ни про мужа, ни про дочь. Хотя то, что с мужем, Сениным, у нее все хорошо — сразу было видно. А вот с дочерью что-то, кажется, не ладилось. Я как-то раз спросил Люсю об этом, но она пресекла: «Пожалуйста, не будем на эту тему!» Про свое детство она могла говорить бесконечно — причем так, будто это было очень счастливое детство... Вот только никакая шляпа с широкими полями не помогала — Гурченко мгновенно все узнавали и спокойно пройти по городу или проехать на метро ей никогда не удавалось. Но больше всего Люся любила гулять по брусчатке на высокой шпильке. Так и цокала каблучками! Оказывается, она еще девчонкой мечтала, как, став известной актрисой, пройдется нарядная по этой брусчатке — и все будут на нее любоваться. Так и вышло...»
