Не без ее участия, совета (советовался с ней во всем или почти во всем), влияния он был избран председателем СТД. И чуть позже — художественным руководителем Театра имени Вахтангова. В театре, где не все с добрым чувством относились к Ульянову (завидовали, естественно, несказанно), кое-кто проводил аналогии со сказкой Пушкина о старике, старухе и золотой рыбке. А когда себе на смену Ульянов стал прочить литовского режиссера Римаса Туминаса, роптали и возмущались: «Варяга зовет!» Кстати, вскоре после того как Михаил Александрович стал художественным руководителем, сама Алла (неудобно, неприлично) вынуждена была театр оставить.
В одном из наших с ним разговоров он сетовал: «Я тут намедни статью в газете прочитал «Не Голливуд, но все-таки». О том, что американские звезды получают семь-восемь миллионов долларов, некоторые до тридцати, европейские миллион-два, а наши нынешние молодые десять-двенадцать тысяч за съемочный день.
Представим, что в картине двадцать-тридцать съемочных дней — простая арифметика говорит о том, что и у наших получаются весьма приличные деньги. Вот мы, бывшие народные СССР, и шутим по-стариковски, что не в то время родились: ведь за копейки горбатились, как Алла Петровна говорит, на концертах надрывались за несколько рублей, я на Ленинскую премию, высшую в стране, только и смог что машину купить, «Волгу»... Нет, не востребован я. Давно уже не звонят, не предлагают. На вечеринки, на встречи какие-то приглашают, а работать — нет. Да и сам видишь, какой из меня теперь работник. С такими ногами. У меня «звездная» болезнь, — грустно улыбнулся Ульянов. — Как у Мохаммеда Али и президента Рональда Рейгана...»
У него была болезнь Паркинсона.
Неизлечимая. Но он много лет с ней мужественно боролся. Верил, что возможно чудо. Боялся смерти.
«Страшно, не хочу врать, — говорил он мне. — Первое, что помню в жизни, — большие белые птицы, садящиеся на поле. И мама говорит: «Смотри, Миша, какие красивые...» И вот теперь эти птицы мне снятся — но вот-вот взлетят... А небо такое высокое-высокое, бездонное... как пропасть».
Тихо они жили с Аллой в последнее время. Все реже на Пушкинской звонил телефон, некогда надрывавшийся почти круглые сутки. Когда артист Лев Дуров, посмотрев картину «Мастер и Маргарита», в которой Ульянов сыграл — и, говорят, потрясающе — Понтия Пилата, позвонил, чтобы поздравить, Ульянов растрогался до слез и признался, что теперь почти никто ему не звонит...
И был последний порыв, как своеобразный катарсис...
Театр Вахтангова, художественным руководителем которого еще был Ульянов, отправился на гастроли в Швейцарию. Гастроли проходили с успехом. В Женеве отмечали всей труппой день рождения Михаила Александровича, организовали в отеле мини-капустник, смеялись, пели, говорили много добрых слов про него. Никто не заметил, как он выпил: сначала немного, потом постепенно разошелся. Выпил еще... И пропал. Хватились его не сразу, сильно за полночь. Естественно, обеспокоились: Михаил Александрович был уже очень болен. Бросились на поиски, но ни в одном из номеров, которые занимали актеры театра, ни в фойе, ни в ресторане его не оказалось.
Хотели уже заявлять в полицию. Но Галина Коновалова, «знавшая Мишу столько, сколько не живут», предложила с полицией не торопиться и сама отправилась на поиски по ночной Женеве, руководствуясь исключительно интуицией. И нашла — бог знает где, в какой-то темной грязной забегаловке, мрачного и пьяного.
— Выпьешь со мной? — предложил он, наливая Коноваловой коньяку. — Галя, Галя... Один я, понимаешь? Совсем один...
— Да как же один, Миша, тебя знает и души в тебе не чает вся страна, Алла, Лена, Лиза!..
— Нет, ничего ты не знаешь и не понимаешь, Галя... Один я. Один... Давай с тобой выпьем! Грустно мне... Как же мне грустно и тяжело, что вот все...
кончается...
— Пошли домой, Миша!
— А где мой дом?! И кто ждет меня, кому я нужен?
Наутро, проспавшись, за завтраком промолвил в ужасе: «Не говори Алле, узнает — убьет...»
Когда ему сделали операцию (не по основной болезни, к ней прибавились «прочие болячки»), Михаил Александрович впал в беспамятство. Никого не узнавал, отмахивался, говоря, что на него черти из телевизора лезут. Алла Петровна надела ему на шею крестик. И попросила привести священника. Едва тот появился в палате, Ульянов пришел в себя и сказал, показывая крестик: «А я ношу уже»...
Он ушел в марте 2007 года, в ночь на Международный день театра. На рассвете его отпели в церкви. Отменили трансляцию рекламы в метро, читали стихи, посвященные Ульянову, говорили о нем. Через Арбат протянулась очередь пришедших проститься. И стоял на сцене гроб с телом, и люди возлагали, возлагали, возлагали цветы... И подвели Аллу... Как там у Высоцкого в «Райских яблоках»? «Да и много ли требовал я благ? Мне — чтоб были друзья, да жена — чтобы пала на гроб...» И она пала на гроб. И зал, а он был полон до отказа, молчал, все — и артисты, и почитатели — молчали, склонив головы... И когда его вынесли из театра, тысячи людей зааплодировали и сопровождали овациями Актера весь Арбат. И перекрыли Садовое кольцо. И отвезли на Новодевичье кладбище. И предали земле. С высшими воинскими почестями. Как маршала. Как солдата.
