Я не могу допустить, чтобы и моя дочь...
Часа четыре он рассказывал Лене о горькой доле актрисы. Даже Лаврентия Палыча Берию вспомнил — его слабость к актрисам. Я однажды, кстати, поинтересовался у тещи, не покушался ли на ее честь Берия, ведь по «параметрам» она вроде бы подходила.
— Так тебе все и расскажи, — отвечала Алла Петровна.
— А все же, — не унимался я. — Вы же были первой красавицей, в «Небесном тихоходе» снялись! Товарищ Берия просто не мог не обратить на вас внимания! А может, вы и за Николая Крючкова замуж вышли, чтобы спастись, так как он дружил с Василием Сталиным, а тот на Берию мог пожаловаться своему грозному отцу?
Ничего не ответила Алла Петровна, задумчиво глядя в окно на Пушкинскую площадь, на бульвары, на крыши домов.
Но это ее молчание было более красноречивым, чем многие последующие статьи, разоблачавшие Берию.
Лену приглашали сниматься в кино. Мать, в принципе, не возражала. Но отец был категоричен. И против его воли она пойти не могла. В школе еще пригласили в фильм под названием «Ноль без палочки». Прибежала домой радостная, гордая: «Меня в кино будут снимать!» Не тут-то было. Ульянов издевался потом долго: «Эх ты, ноль без палочки!..»
В одной картине, «Дочь полковника», тайно от отца она все-таки снялась. В Ялте, в Доме актера, когда отдыхала там.
Лена с Антоном Табаковым сыграли «золотую молодежь», развлекающуюся на курорте.
Режиссер Элем Климов предложил ей, еще девочке, небольшую роль в картине «Агония» о Григории Распутине. И вот Лена приходит из школы и слышит, как отец разговаривает по телефону с Климовым. Негромко. «Лучше бы кричал, — рассказывала Лена. — Самым мягким в разговоре был настоятельный совет снимать в «Распутине» своих родственников, а его, Ульянова, семьи не касаться! Отец в театр уехал, я подошла, гляжу — телефонная трубка расколота, с такой силой он ее швырнул».
Он хранил свой очаг. Свою семью. Свой маленький мирок. Но диктатором не был. Всегда аргументированно и доказательно объяснял, почему против.
Объяснял очень тщательно, подробно, вдумчиво.
Михаил Александрович был очень деликатен. И если Парфаньяк могла нелицеприятно высказаться по поводу ухажеров дочки, то Ульянов — никогда. Однако как же он смотрел на будущего зятя, когда Лена привела меня знакомиться! В этом взгляде отца, отдающего свою единственную дочь чужому мужику, было столько всего! Я, пытаясь энергично и умно отвечать на его вопросы (дежурные, в общем-то ни о чем), долго не мог отделаться от зудящего чувства, что ворую что-то у любимого народом артиста, не от сердца отрываю, а именно ворую... На протяжении того первого нашего разговора все хотелось встать из-за кухонного стола, за которым мы пили чай, и извиниться: мол, хотел как лучше, но в общем-то могу и обойтись, не лезть в семейное гнездо, коли такое дело...
Всю жизнь, с первого мгновенья, как себя помнит, Лена росла в стопроцентной уверенности, что в мире нет ничего более надежного, стабильного, нерушимого, чем семья — отец с матерью.
И с особенной силой поняла ныне, трижды побывав замужем, что это дорогого стоит. Марк Захаров рассказывал, как они, все народные СССР, по дороге куда-то расслабились в купе поезда, стали, как водится у мужиков, хвастаться своими похождениями, победами... И лишь Ульянов был как кремень: никогда, ни при какой погоде!
Не все было радужно, безоблачно. И одиночество ему было знакомо: имел, по сути, всего двух друзей — актера Юрия Катина-Ярцева и телережиссера Сергея Евлахишвили. Все. Были времена — и горькую пил, как же без этого мог обойтись великий русский актер?
Водка действовала на него плохо — переставал себя контролировать.
Однажды очнулся на асфальте, вплотную к ноге — трамвайное колесо. Видно, водитель в последний момент затормозил. На гастролях Юрий Петрович Любимов, создатель Театра на Таганке, игравший тогда с Ульяновым в Вахтанговском театре, таскал его, напившегося до беспамятства, на себе из вагона-ресторана в купе. Михаила Александровича из-за пьянства хотели даже из театра уволить. «Не могу, Миша, — сказал Рубен Симонов, — терпеть твоих выходок, лопнуло мое терпение!» Но Алла Петровна его отстояла.
Я однажды пытался расспросить тестя, извлекая из гаражного погреба банки с солеными огурчиками и квашеной капустой:
— Мне рассказывали, что были времена, когда вас, Михаил Александрович, домой из ресторана Дома актера, благо недалеко, через Пушкинскую площадь перейти, чуть не на руках приносили.
Поднимали на лифте, прислоняли к двери, звонили и ретировались, боясь гнева Аллы Петровны. А вы, когда домашние открывали, падали внутрь и засыпали в прихожей на полу...
— Кто это, интересно, тебе рассказывал? — насупился Ульянов.
— Знамо дело — та, которая бегала вокруг и кричала: «Папа! Папа!»
— Всякое бывало, — неохотно, со скрипом признал Ульянов. — Одно время мы сдружились в театре: Юра Яковлев, Женя Симонов, я...
— и увлеклись этим делом. Но одни увлеклись, имея тормозную систему. А другие — таковой не имея. Считается, что алкоголизм — не дурость, а болезнь. Я считаю, что это и дурость, и болезнь одновременно. Например, Юрка Яковлев всегда мог остановиться: дальше, мол, не могу и не буду. И ни за что в него нельзя было больше залить, даже рюмку. Женя Симонов тоже останавливался, когда перебирал. А у меня тормоза отказывали. Пытался бросить. С понедельника. Или с Нового года завязывал. А со Старого Нового года, на каком-нибудь капустнике в ВТО, — развязывал...
Когда Аллу Петровну пьянство мужа вконец достало, она пригрозила ему самоубийством. Это случилось наутро после того, как в очередной раз Ульянова «принесли и прислонили». Он повалился лицом вниз, так и лежал.
