Николай Цискаридзе: «Злым гением быть просто, самое сложное — быть принцем»

«Хирург, который меня оперировал, прорыдал весь спектакль, он говорил дочери: «Я этого мальчика десять раз возвращал с того света, он не должен был даже ходить». Все так сложилось, потому что я ни минуты в себе не сомневался», — рассказывает премьер Большого театра и ректор Академии Русского балета имени Вагановой накануне своего 50-летия.

— Николай, 31 декабря у вас юбилей, 50 лет. Какие ощущения?

— Никаких особенных ощущений. Если честно, я вообще не отношу к себе эту цифру. У меня внутри ничего не изменилось, и мне очень часто кажется, что я еще учусь в школе. Видимо, это свойство характера или воспитание — все время учиться. В том числе и у тех, кому преподаю. Я десять лет работаю с детьми и не чувствую возраста. Поколение меняется, дети совсем другие, и мне постоянно приходится придумывать, как правильнее донести информацию, чтобы получился толк. И вот, видимо, из-за этого меня не покидает ощущение юношества. И потом, я точно знаю — это особенно заметно на фоне моих ровесников (некоторые до сих пор выходят на сцену, смеша зрителей), — что выгляжу совершенно иначе. Видимо, это тоже дает легкость.

— Когда я читала ваши интервью, сложилось впечатление, что к юбилеям вы не очень нежно относитесь…

— Не переношу юбилеи. Марина Тимофеевна Семенова, мой великий педагог, как-то очень смешно рассказывала про юбилей Екатерины Гельцер… Семенова переехала из Ленинграда и поступила в Большой театр в

1930 году. Там в то время главной примадонной была Гельцер, когда-то бывшая морганатической женой барона Маннергейма. Непростая женщина, обласканная всеми титулами. Она очень долго танцевала, была уже совсем взрослая, но не хотела расставаться со своим положением примадонны. Хотя Семенова ей действительно понравилась, так что Гельцер все-таки решила сделать ее своей преемницей. На юбилее Екатерина Васильевна пригласила Семенову сесть рядом с собой в ложе Большого театра, как бы демонстрируя всем ее новый статус. Так вот, Марина рассказывала: «Сидя рядом с Гельцер, я поняла, что не хочу юбилеев, потому что все выходят и врут прямо в лицо».

К сожалению, приходит момент, когда тебе должны говорить, какой ты замечательный, а ты прекрасно знаешь всем цену и прекрасно знаешь цену себе. И к тому же я родился в такой удивительно неудобный для юбилеев день — в Новый год…

— В каком возрасте происходили самые серьезные перемены в вашей жизни?

— В 13 лет, когда я переехал из Тбилиси в Москву и окончательно решилось, что я буду учиться в московском училище. В 18 лет, когда меня взяли в Большой театр вопреки всему происходящему в стране, потому что все вокруг рушилось в 1992 году, а я был ребенком с улицы без блата и шансов… В 21 год, когда я станцевал «Щелкунчика» и случился моментальный взлет — всем стало ясно, что я премьер и главный герой балетного поколения. И до сих пор ничего не изменилось. Десять лет я не выхожу на сцену в этом амплуа, десять лет не танцую «Щелкунчика», но все равно по сей день Щелкунчик Цискаридзе — номер один. Жизнь подарила мне огромное счастье заняться своим делом!

— Невозможно представить, чтобы такой талант и данные остались невостребованными.

— Но вы знаете, сколько людей мешало? Начиная с моей мамы, которой не нравилась эта профессия. Она обожала балет, театр, но она не видела своего сына в этом. А дальше в дело вступили монстры. Мама-то меня любила, а они делали гадости, и по сей день делают.

— Как вы думаете, почему к вам испытывают такую сильную зависть? Вы в Большом — зависть. Вы не в Большом — зависть. На телевидении — ужасно. Почему вы так раздражаете?

— Я вам объясню. Понимаете, сейчас такое время, когда складывается впечатление, что если вы закажете передачи о себе, статьи, интервью, то быстро сделаете имя. Но, как хорошо сказали Стругацкие, писатель не тот, кто пишет, а тот, кого читают. Вот и артист, особенно народный артист, не тот, кто оказался на сцене или в 65 лет получил медальку, а тот, которого знают. Я из своей профессии давно вышел, закрыв за собой дверь, и туда не заглядываю, но при этом у меня огромное количество поклонников, обожания, я не могу ходить по улицам — постоянно останавливают, просят сфотографироваться или автограф. Возможно, это происходит в том числе и благодаря телевидению, программе «Сегодня вечером». Так что дефицита аплодисментов я не испытываю. Это первое.

Второе. Про меня десятилетиями пишут какую-то страшную заказную чушь, но она не пристает. Я никогда ничего не опровергаю, ни в чем не участвую: да говорите что хотите, думайте как хотите, у меня есть чем заняться. Вспомню еще любимую Коко Шанель: «Мне наплевать, что вы обо мне думаете, я о вас не думаю вовсе».

И третий момент тоже очень важный. Количество просмотров. Ни один танцовщик в интернете не собирает такое количество просмотров, как я. Ни у кого другого нет миллионов зрителей. Это не может не раздражать… Но в конце концов, любой скандал — очень хороший рекламный трюк. В моем случае их было мало, и все они инициированы не мной.

— То есть получается, скандалы сыграли вам на пользу?

— Абсолютно верно. А те, кто хотели в этих скандалах выглядеть белыми и пушистыми, выглядят подлецами, мерзавцами, очень не желаемыми и не жалеемыми персонажами. Я сам не ожидал такого эффекта.

— Вы уже десять лет выпускаете балетных звезд. Какие они, в какую среду попадают?

— Я смотрю, как они ведут себя, когда уходят в жизнь, как ведут себя их родители, каждый кого-то пиарит, носит цветы, привлекает внимание людей к своим чадам. И я думаю: какое счастье, что сам я жил в другой парадигме. Какое счастье, что мне никогда не приходилось покупать себе цветы, заказывать клакеров. Вы знаете, в Большой театр ходить стало невозможно, потому что система секьюрити и дорогих билетов уничтожила настоящих поклонников. Туда не ходят простые люди. Те, кто может купить билеты, хлопать не хотят, аплодируют и орут только клакеры. Артистам покупают цветы только приглашенные люди, какие-то друзья. Какое счастье, что мне не надо рядом с этим находиться. Выступать для того, чтобы тебе крикнул клакер вот это — гав-гав, гав-гав, — ужасно. Мне их жаль.

— Так можно и в депрессию впасть…

— Конечно… Почему злость и зависть? От депрессии. Любая вражда не основывается на ненависти, только на боли. И им так больно, что они рвутся, а никакого выхлопа нет, просмотров в интернете нет, смотрят этого ужасного и нелюбимого, как они хотят преподнести, Цискаридзе. Все равно сравнивают со мной, потому что это эталон. Недавно открылся сезон в Большом театре и, конечно, было «Лебединое озеро». Вы знаете, что самое сложное и самое легкое в исполнительском мастерстве?

— Что?

— Самое сложное — быть классическим принцем, потому что изобразить добро, если ты его не источаешь, невозможно. Какие бы ты ни делал движения, какой бы ни надел на себя костюм, тебя никогда не запомнят. Вот вы много знаете великих принцев на сцене?

— Нет.

— Это самое сложное амплуа. Потому что ни в одной пьесе, ни в одном спектакле эти персонажи не прописаны подробно, их можно заполнить только своим талантом. А самое легкое — злой гений. Я танцевал принцев и злых гениев много лет и остался эталоном этих танцев. Почему другие не запоминаются? Я смотрел несколько составов «Лебединого озера» в интернете и видел: нет природной породы. Каштанка не может быть Злым гением.

— Вы уже упомянули «Щелкунчика». 101 раз вы выходили на сцену Большого театра в этой роли и много раз на других площадках…

— «Щелкунчик» 18 лет подряд шел в одни и те же даты, и я его исполнял. Из-за того, что мама болела и не могла ходить в театр, я с юности стал записывать свои спектакли на видео, чтобы она посмотрела их дома. Потом заметил, что видео — очень хороший учитель. Потому что я слушал своих репетиторов, наставников, а потом смотрел и сравнивал, как танцевал в прошлом

году ровно в этот же день и как танцую сейчас. Контролировал, не изменилось ли что-то к худшему. Всю жизнь из-за зависти других я на все, что делаю, смотрю только глазами врага. Во-первых, мне никогда не нравится, во-вторых, я над собой всегда смеюсь. У меня очень злой язык абсолютно ко всем, но первая жертва моих шуток и издевательств — Николай Цискаридзе.

— Какие ощущения, когда сейчас вы видите «Щелкунчика» в другом исполнении?

— Ту версию, которую я танцевал, мне очень жалко. Новое поколение неправильно научили делать движения. Они выглядят ординарными, потому что те, кто с ними работал, не открывали их индивидуальность, как это сделали со мной. Когда меня готовили к первому «Щелкунчику», это было время величайшего театра Юрия Григоровича, и готовил со мной спектакль его правая рука Ни­колай Симачев, мой первый репетитор в Большом театре. Да, первоначально это все было поставлено на Владимира Васильева. Но понимая мою структуру, мою фигуру, под меня переделывали какие-то маленькие детали. Через какое-то время пришел Владимир Васильев, который тогда был директором. Он легко мог бы сказать: «Коль, вот так не делай», — но никогда Владимир Викторович мне такого не сказал. Наоборот, он всегда культивировал все то, что являлось моими отличительными чертами. Потому что Васильев сам был очень большим художником. Я много что на сцене делал первым в разных ролях. И никогда ни один большой мастер мне не сделал замечание, хотя другим сносили головы. Говорили: «Ему можно все!»

Счастье, что моя жизнь пришлась на эпоху людей, которые несли прежде всего очень большую культуру. Это еще одна причина, по которой я не сожалею о танцах. Увы, сейчас работать не с кем. И потом, я же пообещал своему учителю, что не буду танцевать дольше 21-го года. И выполнил свое обещание день в день. Не хотел быть посмешищем, меня таким никогда никто не видел.

— Вот уже десять лет вы руководите Академией Русского балета имени Вагановой. Мотаетесь по маршруту Москва — Питер постоянно, это физически тяжело. В Москве у вас дом, телевидение, а в Питере воспитанники. Может быть, вы себе и какой-то срок руководства училищем поставили, после которого уйдете день в день?

— Сроков, как в балете, я не ставил, но это действительно очень сложная работа. Прежде всего тем, что я много за это время произвел талантливейших людей, которым не дали раскрыться. И это грустно…

— Почему так происходит?

— У нас с режиссерами большая беда. С искусством вообще очень большая беда, но с балетом катастрофа, а ведь это национальное искусство. Балетом России руководят люди, которые сами никогда никем не были. Ни одной труппой в нашей стране не руководит большой художник! Потому и столько людей погублено, столько людей сбежало. Это поколение потерянное.

— Что вы говорите своим ученикам?

— «Я вам не завидую и не хочу быть на вашем месте. Я вам дал все, что мог, пытался научить многому, но, к сожалению, жизнь — штука сложная…» Первые два выпуска я болел, а потом научился легко отпускать. Потому что, если ты это не будешь делать, сойдешь с ума.

— А Пестов, ваш учитель в хореографическом училище, вас легко отпустил?

— Абсолютно. Он в день госэкзамена с нами даже не попрощался, а на следующее утро, встречая в коридоре, говорил: «Здравствуйте, коллега». Другое дело, что я сам его не отпускал никогда. Во-первых, я Петра Антоновича безумно любил, несмотря на то что подвергался страшной жестокости с его стороны, во-вторых, безгранично уважал, и мне очень нужен был его глаз, он меня бодрил. Пестов давал такие комментарии к моим танцам, что после этого хотелось сразу идти в зал все исправлять.

Я до последнего был вхож в его дом. У меня было право голоса с детства. Даже когда я учился в балетной школе, иногда с ним спорил, чего никто себе не мог позволить. Я приходил, и первое, что он делал, — показывал на видео свой класс, который в тот момент учил. Мы смотрели, он задавал какие-то вопросы, и иногда я говорил ему, в чем он не прав, и мы спорили. Под конец жизни он признал мою правоту по поводу многих значимых вещей.

Был один момент: когда я уже три года работал в театре, меня пригласили танцевать с московским училищем балет «Шопениана». Я к Пестову подошел и сказал: «Петр Антонович, я буду танцевать со школой, вы можете со мной порепетировать?» Я был уверен, что он скажет: «Конечно, Коля». А он сказал: «Нет. Я никогда это не танцевал. Ты премьер Большого театра, а я просто школьная училка». И это была не поза. Он мне порекомендовал пойти к Леониду Тимофеевичу Жданову, своему идейному врагу в школе, и попросить порепетировать, ведь это был его репертуар.

Вы понимаете, Пестов был специфический и непростой человек, но очень честный. И я со своими учениками очень честный и сразу говорю: «Ты это не можешь». Меня пытаются уверить, что докажут обратное. Но те, кто меня не слушает, все равно рано или поздно приходят и говорят: «Вы были правы».

— Хоть кому-то из своих учеников вы говорите так же, как Пестов говорил вам: «Если ты не будешь работать, если ты не раскроешь свой талант, тебя Бог накажет»? Такими словами признается ценность, масштаб таланта…

— Да. За все время, что я преподаю, был один такой ученик. Это Михаил Баркиджиджа, он сейчас работает в Австралийском балете. К сожалению, вот так сложилась ситуация, что он вынужден был уехать из России. К тому же он родился в Америке, хотя мама у него русская.

— Вы с Мишей общаетесь?

— Да, общаемся. Я летом специально летал в Лондон, потому что там гастролировал Австралийский балет и Миша приезжал с ним. А еще он прилетал ко мне в Грузию, и мы провели несколько дней на море.

А из девочек, конечно, я бы такое сказал Анжелине Воронцовой. Это большое везение, что мне предложили стать ее педагогом: попался материал, уникальный на сегодняшний день в русском балете. Ни у кого другого нет такого объема данных, технических возможностей. И еще внешность удивительная — настоящая принцесса. Когда я ее вывел первый раз в «Щелкунчике», ей только исполнилось 17 лет, и некоторые стали предъявлять претензии, что якобы у нее нет актерского мастерства. Я их остановил: «Вы в своем уме? Вы впервые видите, что главную героиню в Большом театре исполняет девочка — ей не надо ничего изображать, она в том возрасте, который должен быть у героини. Вы просто привык­ли, что играет старуха, которая молодится. А она чужие белые локоны у висков не прикрепляет, они у нее свои. Была Екатерина Максимова, потом танцевали великие Людмила Семеняка, Надежда Павлова, и вот, наконец, вам повезло, у вас есть Воронцова». Но нет, ее надо было уничтожить! Зависть.

Я помню, как Лина пришла один раз и сказала: «Николай Максимович, я покрашусь». Она натуральная блондинка, причем цвет волос редчайший, которого достичь невозможно. Я говорю: «Лина, я приду ночью и побрею тебя налысо, если ты посмеешь это сделать». Она говорит: «Николай Максимович, я больше не могу жить в этой зависти».

— А как защищаться тем, у кого нет такой внутренней силы, как у вас? Вообще, как вы защищаетесь?

— Никак. Вот недавно меня Лина спросила очень смешно: «Николай Мак­симович, когда вы становились взрослым, чем себя мотивировали?» — «Смотрел только хорошее. Никогда не равнялся на муравьев. И никогда их не слушал». Когда ко мне подходил какой-нибудь таракан и рассказывал, как надо или как я правильно или неправильно сделал, я в этот момент уши закрывал, просто выключал слух сразу. У меня были ориентиры. Я равнялся на Михаила Лавровского, на Николая Фадеечева, на Рудольфа Нуреева…

— Судьба — это характер?

— Конечно, судьба — это характер. Но есть еще одна важная вещь — удачливость. Она очень нужна.

— Вы счастливчик?

— Во многом — да, конечно. Выбрать правильно профессию — это счастье. Я помню очень хорошо, как приехал в Тбилиси лет в 16—17 и увидел своих сверстников, с которыми учился в простой школе до хореографического училища, и они все были в озадаченности, куда поступать, хотя им еще предстояло два года учиться. А мне было так хорошо, потому что у меня-то уже все придумано. И мало того что я придумал, я еще и был лучшим в этом… На меня вся школа показывала пальцем, нас таких было несколько человек. Надя Грачева, чуть старше меня, у нас училась — она стала народной артисткой. Всем было понятно, что она будет примой-балериной. Когда такие способности, никому уже не надо ничего объяснять.

— Вы танцевали на всех лучших сценах мира. На какой вам было комфортнее всего?

— Моя сцена — Большой театр.

Первое — кубатура пространства. Вто­рое — я первые шаги на этой сцене делал, выступал среди великих. Тогда же оперные регулярно приходили на балетные спектакли: Об­разцова, Синявская. Помню, как увидел в ложе Козловского, я тогда еще от школы танцевал. Были Петров (Краузе) — великий бас, Масленникова, Борис Александрович Покровский. Понимаете, перед какими людьми я танцевал? На любом моем спектакле в директорской ложе сидели Семенова, Уланова, Стручкова, Фадеечев, Мак­симова, Васильев, Лавровский. Рядовой спектакль, а ты выходишь как будто на Олимпиаде!

Но у меня еще с детства была вожделенная сцена — Парижская опера. Мы жили в стране, из которой за границу не выезжали, но, когда я увидел картинку с этим зданием, захотел оказаться там. И в моей жизни это случилось! Еще Мариинский театр. В первый раз меня пригласил Олег Виноградов, который руководил балетом. Я настолько привлек внимание петербургской публики, что стал единственным артистом, который ездил танцевать из Москвы в Петербург на протяжении более 15 сезонов. Ни в царское время, ни в советское, ни в нынешнее ни один танцовщик, который не является их артистом, не станцевал столько спектаклей.

— Я слышала, что вы бы хотели сняться у Висконти и еще прожить миллиард лет и посмотреть, чем все это закончится. Понятно, что это не реализовать, Висконти давно умер, и даже в самых бодрых тостах никто не желает больше, чем «до 120». Есть у вас еще яркие, но нереализуемые мечты?

— Мне никогда не хотелось работать. Никогда. Хотелось просто путешествовать и не задумываться о хлебе насущном. Потому что я с 16 лет пашу, содержу всех, кого только можно. Я прошел чудовищное время перестройки и 90-е. А это какая-то нечеловеческая нищета, мама болела и умирала, все средства уходили на лекарства, тогда было очень много обманов, подстав, нас обворовывали. В общем, какой-то ужас. Мне никогда не нужны были дворцы или что-то в этом роде, но я люблю комфорт, потому что натерпелся в коммунальной квартире с подогретой в тазике водой. И теперь хочется нереального: никогда не думать ни о каких средствах, сорить деньгами — и не только на удовольствия. Вот ты идешь и видишь: висит объявление, что ребенку нужна операция, и ты сразу можешь ее не задумываясь оплатить, и никому не говорить, что это сделал ты. Просто принес человеку пользу и тихо пошел дальше, чтобы больше об этом не вспоминать... Я много что делаю и никогда об этом не говорю… Люди даже не знают, что это сделал я. У меня столько аплодисментов, что дополнительные не нужны.

— Отвечая на вопрос, что бы вы делали в последний день жизни, вы сказали, что провели бы его радостно. Ваша радость, она какая?

— Я очень люблю общаться с людьми, которые мне приятны. Люблю, чтобы вокруг было все комфортно и красиво. Когда я пришел в Большой театр и мог уже на что-то влиять, постоянно пытался что-то вокруг себя улучшить — сделать ремонт в туалете, поменять покрытия в зале, зеркала. Я не переношу разруху. «Униженные и оскорбленные» — это не то произведение, где я бы хотел оказаться. Не моя история. Вот надо себе честно задать вопрос: что мне доставляет удовольствие, что делает меня счастливым?

— И что вас делает счастливым?

— Вкусная еда. Еще меня делает счастливым хорошая погода. Москва — лучший город земли. Я уже долго живу на Фрунзенской набережной. И очень люблю встать утром, когда нет кораблей, людей, когда Москва-река как зеркало, и наслаждаться этой красотой. Я был счастлив во время пандемии. Обожаю сидеть на подоконнике и читать книгу. И когда объявили карантин и на набережной стало пусто, счастливее меня человека не было.

— Сейчас такой момент в истории, когда непонятно, что будет завтра утром…

— А вы в 1991 году понимали, что будет завтра утром? А в 92-м?

— Тогда я про это не думала. Я думала только о любви, мне остальное было безразлично.

— А я и сейчас думаю о любви, и остальное мне абсолютно безразлично. Я не хочу думать ни о чем ужасном. Я многое прошел в жизни, живу в лучшем городе мира. У меня все очень хорошо. Почему я вообще должен думать о чем-то плохом?

— Но вы же чувствуете, что вокруг люди волнуются, беспокоятся.

— Тех, кого я могу успокоить, я успокаиваю. Кому-то иногда предлагаю медикаменты, кому-то фильм посмотреть, кому-то прогуляться. Я вообще не подвержен панике. Пример приведу: когда у меня случилась травма, мне было 30 лет, самый пик карьеры. Я попал после операции в реабилитационный центр во Франции и был там самый старый. Это реабилитационный центр спортсменов мирового уровня, они даже Роналду восстанавливали. Тем, кто находился вокруг меня, было от 15 до 22 лет. Но я выглядел моложе их: балетный, худой… В обязательную программу входило общение с психологом. Я приходил, и она мне говорила: «Николя, мне доктора и медсестры докладывают, что вы всегда с улыбкой, всегда счастливый, у вас хорошее настроение. Вы вообще не переживаете о том, что вы на одной ноге сейчас, что вы с костылями ходите, что у вас неизвестно какое будущее? У вас депрессии нет совсем, что ли?» Я отвечал: «Нет». — «Почему?» — «Да я первый раз в жизни имею время читать, смотреть кино». Появилась возможность, и я путешествовал по Франции, ездил в Испанию.

— На одной ноге?

— На этой одной ноге, да. С костылями я обошел такое количество музеев! У меня было десять операций, я пережил сепсис, и никто не знал, буду ли я ходить ровно. А у меня была уверенность, что я выйду на сцену и все сложится хорошо. Травма и операции случились в 2003-м, а в 2008-м я вернулся в Париж с Большим театром и пригласил на выступление всех, кто меня лечил: медсестер, массажистов. Из Биаррица приехал доктор, который меня восстанавливал. Был хирург, который меня оперировал. Он вышел на сцену с дочерью, и она сказала: «Папа прорыдал весь спектакль, он говорил: «Я этого мальчика десять раз возвращал с того света, он не должен был даже ходить». Все так сложилось, потому что я ни минуты не сомневался, что все сделаю.

Когда в 2011-м, в 2013 году началась какая-то нечеловеческая травля, нельзя было открыть ни одной газеты, нельзя было подойти к телевизору — а я смеялся. Мне говорили: «Слушай, ты вообще понимаешь, что происходит?» Я отвечал: «Да ну, это пройдет». Где сейчас все эти люди, которые писали обо мне гадости? И поверьте, все те, кто сейчас это делает, будут там же. Нельзя остановить комету.

— Николай, а вы храните того Деда Мороза, которого Пестов вам подарил после того, как вы впервые станцевали Щелкунчика в Большом?

— Да, конечно, он у меня всегда стоит под новогодней елкой.

— Он у вас как талисман?

— Нет. Я верующий человек, у меня нет талисмана.

— При этом я знаю, что до вас люди дотрагиваются, чтобы вы удачу принесли. Есть такая примета.

— Очень часто, да, подходят люди. Один мой одноклассник как-то сказал: «Ты знаешь, у меня есть два друга с детства — ты и еще один. Он нытик, я с ним проведу время и начинаю болеть. А с тобой встречусь — и у меня начинается хороший период». Удача, успех — это заразно.

— Мне очень понравилась ваша книга «Мой театр», которая вышла просто беспрецедентным тиражом 80 тысяч экземпляров. Я очень жду продолжения, потому что это одна из лучших автобиографий, я там буквально слышу ваши интонации и голос. Вторая книга вот-вот выйдет, и ее стартовый тираж составит, насколько я знаю, 40 тысяч.

— Второй том выходит в начале зимы в издательстве АСТ… Вообще, надо отдать должное моему педагогу по истории балета, которая мне помогала в этом, — Ирине Павловне Дешковой. Она знает меня с 15 лет. И всю мою карьеру танцевальную наблюдала за мной. Она сама когда-то училась в том же учебном заведении, что и я. И когда мы с ней общались, я не мог ее обмануть, это бессмысленно, потому что она знает все и понимает, о чем я рассказываю. Если бы не Ирина Павловна, я бы не решился написать книгу.

— Вы обещали, что вторая книга будет «погорячее» первой. Что вы имели в виду?

— Погорячее! Финал моей службы в Большом театре гораздо страшнее, чем моя травма. Потому что та травля и то издевательство, через которые мне пришлось пройти, мало кому выпадают на долю.

— Будем ждать книгу. И еще — что будущий год будет прекрасным для вас и для наших читателей.

— А он у меня каждый прекрасный.

— В общем, читатели нашего журнала на счастье могут подержать в руках журнал с вашей фотографией на обложке.

— Да, желаю всем всего самого хорошего и с наступающим Новым годом! Радуйтесь, наслаждайтесь. Оглянитесь вокруг — там красота, а если нет, создайте ее…

Благодарим за помощь в подготовке материала Виталия Виленского и ­издательство АСТ