— Жене актера Валерия Гаркалина позвонили из поликлиники и сказали, что анализ показал рак, жить осталось месяца два. Как рассказывала ее дочь Ника, буквально в этот день мама прекрасно себя чувствовала, бегала по супермаркету, готовилась к семейному торжеству. Услышав новость, она сползла по стенке. И сразу же слегла, чтобы уже не встать.
— Озвучивать диагноз по телефону неправильно. Но озвучить оставшийся срок... Это мог сделать только садист. Если человек относится к другим людям как к дровам, он не имеет права называться врачом и носить белый халат. Нельзя быть безразличным, равнодушным, циничным: получилось — не получилось, да какая разница... Продолжительность жизни человека даже с диагнозом «рак», как правило, определить невозможно. Это бредни, которые распространяют невежды. Приведу пример. У молодой девушки выявляют огромный тромб. И что врачи делают? Ничего лучшего не находят, как назначить кроверазжижающие препараты. Ситуация ухудшается. На вопрос родителей «Что делать?» отвечают: «Везите домой умирать». Не посоветовавшись ни с головным онкологическим учреждением в регионе, ни с нами как с отраслевым федеральным центром, наконец. Тогда отец берет дочь, везет ее на поезде через всю страну в Москву и с вокзала — сразу к нам в центр.
Ловит первого попавшегося в коридоре человека, сует ему в руки историю болезни дочери и просит помочь. К счастью, этим человеком оказался профессор, руководитель реанимации. Он изучил документы: да, сложная ситуация, да, трудно спрогнозировать исход. Тут же обращается ко мне. Мы госпитализируем девочку и обследуем. Я приглашаю профессора Чарчяна, выдающегося кардиолога.
Молодой — ему всего сорок. В результате совместной бригадой провели сложнейшую операцию. И девочка жива! Мало того, образование оказалось доброкачественным.
— Выходит, не надо верить, когда врачи говорят: «Не можем помочь...»
— Повторюсь: бывают случаи, когда нет возможности применить противоопухолевое лечение либо оперировать. И тогда надо сосредоточить усилия на поддержании хотя бы приемлемого качества жизни человека.
Сейчас хорошо развита телемедицина. Чтобы удостовериться в правильности выбранной тактики лечения, необходимо связываться с национальными или федеральными центрами — у них огромный опыт.
— Как вы относитесь к такому мнению, что онкология — это психосоматика, проявление на телесном уровне обиды, зависти?
— Про обиды, зависть не могу сказать, но то, что хронический стресс влияет на поломку иммунитета, безусловно! Поэтому косвенное отношение переживаний к болезни есть.
— Вы возглавляете Онкоцентр на Каширке, как его чаще называют, каждый день сталкиваетесь с болью и трагедиями. Как справляетесь?
— Я здесь уже сорок лет. Начинал санитаром, теперь директор. Когда был пацаном, еле-еле доживал до конца выходных и бежал на работу. И не только я, но и многие молодые коллеги. Наш учитель Давыдов делал общую атмосферу интересной, познавательной. Быстрое принятие решения — вот чему он нас учил. Мы чувствовали себя хирургическим спецназом. Но однажды, лет десять назад, наступил период, когда я устал каждый день брать на себя ответственность за жизнь больных. Это называется профессиональным выгоранием. Сосуд переполнился... Ну, взял отпуск, поохотился, порыбачил. Отпустило.
— С каким настроением вы заходите в больницу сегодня? О чем думаете?
— Если раньше уставал от операций физически, делая одну-две ежедневно, то сейчас, будучи управленцем, от каждого похода в операционную получаю наслаждение. Я там скрываюсь от всего мира.
Был еще один сложный период в моей жизни... Когда, став директором, понял, что оперируя, физически я с пациентом, а психологически — из-за большого числа административных задач — где-то далеко. И я взял паузу. Так быть не должно! Хирургия — камерное искусство, ему следует отдаваться полностью. Весь мир исчезает в тот момент, когда ты оперируешь, а за спиной твои ученики.
