Мы с Роланом оказались очень разными. Никак у меня не получалось подстроиться под сумбурную жизнь Быкова. А может, просто не так сильно любила. По-настоящему меня ни один мужчина за сердце не взял.
— Кем только не работала: и телефонисткой, и билетершей, и костюмером, и снабженцем. Но мечтала только о профессии актрисы. И как ни тяжело в жизни приходилось, в мечту эту верила. Через все трудности к ней пробивалась. Помню, служила в ГИТИСе в отделе снабжения. Целыми днями по строительным базам моталась, материалы для ремонта выбивала, здоровенные бочки с краской сама в кузов машины закатывала. И все на студентов смотрела и завидовала: какие же они счастливые — на артистов учатся... А теперь вот сама снимаюсь. Хотя мне ни в ГИТИСе, ни во ВГИКе, ни в каком другом актерском вузе учиться так и не довелось.
Признаться, школьницей вообще про институт не думала — не до того было. Я родилась в 1940 году, выросла в Алма-Ате в эвакуации. Бедствовали мы там ужасно. Бабушка, которая жила вместе со мной и мамой, умерла от недоедания. Мамины сестры до конца жизни ее попрекали: не уберегла ты, Верка, нашу мать. Но что она могла сделать? Сама еле выжила после тифа. А бабушка свою еду тайком мне отдавала. Похоронили мы ее и вернулись в Москву, голь перекатная. Деда моего еще в тридцатых раскулачили. Я его не помню, мама же говорила, очень сильный был, работал много и, само собою, хозяйство имел крепкое. Но еще в продразверстку все отобрали, даже короб с зерном посевным до дна вычерпали. Шапками.
Да что зерно — одежду носильную и ту уволокли! Бабушка только и успела собрать дочерям узелочки с кое-какими их девчачьими вещичками да велела бежать из дому, а то и детей раздели бы донага. Пока во дворе все крушили, мама с сестрами в волчьей яме за селом прятались. А потом они с этими узелочками ушли в Москву. Работали в няньках — ни кола ни двора. Так что из эвакуации мы вернулись на пустое место. Мама устроилась дворником в Московский университет, лед на Моховой ломом долбила. Как сотруднице ей дали комнатку в подвале того самого здания, перед которым сидит Михайло Ломоносов. Там сейчас журфак. Стенки у нашей комнатки были фанерные. Совсем как в общежитии, описанном Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях». Огромное подвальное помещение было этими фанерными стенками нарезано как пирог на ломти. Туалет один на всех, как на вокзале: с тремя дырками в полу.
— Почему вы мыкались вдвоем с мамой? Отец на фронте погиб?
— Грех, наверное, так говорить, но лучше бы погиб. Бросил он нас. Нашел себе в Алма-Ате другую женщину. Собственно, потому и бедствовали. Он же главным кормильцем был, с его заводом мы и в эвакуацию уехали. После ухода отца мама пробовала личную жизнь устроить. Не столько по любви, сколько от безысходности сошлась с мужчиной, родила мальчика. Но из совместной жизни у них ничего не вышло, да и братик мой Сашенька больным родился, с пороком сердца, умер маленьким. Но не от порока, а от несчастного случая. В нашей комнатке и мебели-то нормальной не было, вещи какие на гвоздях весели, какие на полу да на подоконнике лежали. Там где-то у мамы и стояла сода каустическая, или, как тогда говорили, каустик — она в МГУ еще и уборщицей подрабатывала. Братик этого каустика и хватанул. Увезли его в больницу с сильнейшими ожогами горла и пищевода, ну а у него сердечко слабое. Так остались мы с мамой опять вдвоем. Но потом мой папаша вернулся...
Я тогда уже в школе училась. Приехал весь обтрепанный. Вроде как со мной повидаться захотелось. А на самом деле, как я думаю, хотел мать уговорить, чтобы она с него алименты не требовала. Явился к нам в подвал, ночевать попросился. Я как увидела его, пропитого да трясущегося, страшно перепугалась. Да еще приметила, как он под подушку нож здоровенный прячет, и решила, что он приехал нас с мамой убивать. Сижу в уголке, делаю вид, что учу уроки, а саму дрожь колотит. Но обошлось... Может потому, что его вскоре в больницу забрали: стал в белой горячке окна бить и наружу кидаться. А нас тогда как раз расселять должны были. Не квартиру, конечно, давали — тоже комнату. Но уже в настоящем жилом доме в Среднем Кисловском переулке. После нашего фанерного «пирога» она казалась почти хоромами. Ох, как я тогда просила: «Мамочка, не бери отца к нам жить». Плакала даже. Но русские женщины жалостливые... В общем, на новом месте мы зажили уже втроем. Я отца страшно боялась. Бывало, выходила из дому и оглядывалась — не идет ли он следом, не следит ли за мной.
