— Ниночка, скажи, а птички, птички в конце скерцо были слышны?
— Были, были слышны, Славочка, не волнуйся!
Она говорила с ним как с ребенком — ласково и терпеливо.
Когда мы вошли домой, папа рассказал анекдотический случай. Как-то Рихтер возвращался поздно из консерватории, вдруг из подворотни ему наперерез выскочил хулиган. Великий пианист сразу понял, что тому нужны деньги. Он высоко поднял над головой руки и зачастил: «В левом кармане забирайте, в правом тоже есть деньги. Забирайте, только руки, руки не трогайте! И еще в брюках мелочь была — не забудьте! Да, да, вытаскивайте. Только руки, умоляю, руки не трогайте!»
Когда в 1973 году по телевизору шли «Семнадцать мгновений весны», жизнь в доме замирала: все переживали за пастора Шлага, нашего соседа — Ростислава Плятта. Кстати, драматург Ион Друцэ, работавший с папой над спектаклем «Возвращение на круги своя», уверял, что Леонид Броневой для роли Мюллера очень многое подметил у Равенских: манеру говорить, жестикуляцию и даже мимику. Я не знаю, был ли папа знаком с Броневым, но глядя на Мюллера, понимаю, что Друцэ в чем-то прав...
Этажом выше, над нами, была квартира Валентина Плучека, главного режиссера Театра сатиры. Когда его жена Зиночка приникала к телеэкрану, она забывала обо всем на свете. Часто это происходило, когда она что-то стирала в раковине, например Валечкино кашне. Его засасывало в раковину, и нас заливало. Не раз. Как-то сверху, помню, раздался страшный крик Зины: «Сволочь! Сдохни, сдохни сейчас же!» Плучек тихо застонал. Мы замерли. Но для супругов этот эпизод ровным счетом ничего не значил. Они трепетно любили друг друга и порой с итальянским темпераментом выясняли отношения. Ровно через десять минут после скандальной вспышки я встретила их у подъезда дома. Абсолютно счастливых.
— Какое у вас, Валентин Николаевич, очаровательное кашне! — как ни в чем не бывало произнесла я.
Он улыбнулся:
— Это все она, моя Зиночка...
Мои родители были такими же странными, как и остальные обитатели дома. Все было не как у людей: папа репетировал ночами. У него не было сил и времени на игры с нами. Однажды папа сказал: «Я вот все думаю, а как же раньше мужчины стрелялись из-за женщин? Ведь надо же убить! — а потом добавил: — Если бы тебя, Шурик, кто-нибудь обидел, я бы стрелялся». И я вдруг поняла, что он меня очень любит. У меня до сих пор хранится его визитка, где написано: «Шурик, я очень любил тебя. Твой Борис Равенских». Почему в прошедшем времени? Наверное, чувствовал, что мы скоро расстанемся...
Папа всегда опаздывал на мои дни рождения, приходил поздно, приносил охапку белых гвоздик. Я уже спала. Он тихо садился на мою кровать и гладил меня по голове. Я ощущала сквозь сон эти нежные прикосновения и просыпалась. Чтобы отвлечь от театральных проблем, расспрашивала о его детстве. У папы появлялась озорная улыбка, и он начинал рассказывать о том, как мальчиком ходил по деревням и до бесконечности выменивал петухов. Потому что у Бори Равенских должен был быть самый красивый петух во всей округе!
Еще вспоминал, как соорудил немыслимую грядку, носил песок, помет, обихаживал ее и всем на удивление вырастил... огромную дыню. Этому заморскому чуду оставалось дозревать недели две. Рано утром Боря вышел на крыльцо и увидел, что дыня сорвана! Он в момент вычислил похитителя и ворвался в его сарай. Соседский мальчишка сидел на земле, а вокруг него валялась разрезанная дыня. «Если бы ты знала, Шурик, как я его лупил, засовывая ему в рот куски зеленой дыни!»
