Когда слег, врачи только руками разводили — никакой болезни у знаменитого винозаводчика не находили. Старик сутками лежал на диване, глядя в одну точку. Будто наказывая себя за что-то, перешел на одну гречневую кашу. В конце ноября 1898-го в возрасте шестидесяти семи лет он умер, оставив после себя одно из крупнейших в России состояний.
...Ранней весной 1934 года в Ницце, в скромной квартирке над антикварной лавкой, дама с темно-каштановыми волосами, уложенными в простую прическу, сидела с толстой тетрадкой у постели Владимира Петровича. После недавних операций было ясно, и в первую очередь самому Смирнову, что дни его сочтены. Все чаще являлись мысли тревожные, неотвязные, каких раньше не было. Завещание отца с трудом умещалось на десяти страницах убористым почерком, ему же и отказать наследнику нечего. Да и где он сейчас, что с ним?
Владимир-младший остался с матерью в Советской России. С оказией иногда получалось передать ему записочку или фотографию. Шурочка, он слышал, замуж так и не вышла, целиком посвятив себя сыну и его семье. Особняк на Садовой-Самотечной улице он после развода оставил бывшей жене. Но сильно нуждаясь, Шурочка в 1917 году продала дом, оставив себе с Володей квартиру на первом этаже. После революции их переселили в корпус с окнами на Садовое кольцо и уплотнили — в квартире стало тридцать пять жильцов. Бывшей хозяйке оставили одну комнату.
Владимир Петрович был уверен: Шурочка не пропала — слишком хорошо знал ее боевой характер. Он просил Татьяну, последнюю жену — ту, что сидела у постели, — после его смерти передать Александре свой фотографический портрет, написав на обороте только две даты: рождения и... другую — они поймут. Будет ли это нынешний, 1934 год?
Чтобы отвлечь мужа от грустных мыслей, Татьяна уговорила его надиктовывать свои мемуары. О первом времени в эмиграции, когда на вопрос «Как дела?» он отвечал, что борется за выживание, но никто не верил.
— Вы же водочный магнат, денег, поди, куры не клюют. И отец наверняка в Европе деньги держал!
— Да не держал! — возражал Владимир.
— Ну-ну, не горячитесь так. Кому-то и миллион — не деньги! — не унимались любопытные.
А он приехал в Константинополь с одним только семейным образом Спаса. Перед побегом ценности, в том числе фамильные бриллианты, пришло в голову зарыть в укромном месте, а потом, когда кинулся раскапывать, ничего не нашел — видно, подсмотрел кто-то и опередил неопытного в таких делах Владимира Петровича. Меж тем он отчетливо понимал: далее оставаться в Советской России нельзя, хотя в Гражданскую Смирнов руки кровью не запачкал. Служил в Добровольческой, но воевать не воевал: ведал вопросами благоустройства беженцев. Однако с таким происхождением все равно не помилуют.
Под Екатеринодаром поезд, в котором ехал Владимир, захватил отряд Первой конной. Среди пленных офицеров его опознали как сына знаменитого фабриканта и, следовательно, «контру». Ждал неминуемый расстрел. В течение пяти дней красный комиссар ставил Владимира к стенке, но вместо команды «Пли!» плевал в лицо и обзывал говном. Конечно, его бы не оставили в живых, если бы не чудо: все арестанты были неожиданно спасены дерзкой вылазкой отряда под командованием Шкуро.
