...В сумерках в дверь убогого деревянного флигеля в одном из переулков у Бронной улицы постучали. Открыла дверь старушка в чепце — ей было уже далеко за шестьдесят, и только большие черные глаза, не утратившие свой блеск, говорили, что когда-то их обладательница разбила немало мужских сердец. Важная барыня в соболях и под вуалью вошла в грязную переднюю. Старушка ей низко поклонилась и пригласила в дом. Барыня прошла, старушка суетилась, усаживая ее на лучшее место. «Что прикажете откушать, гостья драгоценная? Мало чего у меня есть нынче, а гостям я всегда рада». «Или ты не признала меня, Татьяна Дмитриевна?» — откинув вуаль, спросила Сашенька. — «Виновата, не увидала сразу, вижу плохо. Теперь вижу, знаю, кто ты».
И правда — ну много ли на Москве княгинь-цыганок? Про княгиню Голицыну знали все свои, а уж чего только не судачили о ней в цыганских хорах! Выходило, что «цыганская Золушка» ест на золоте, носит шелка да бархат и вообще живет в полном счастье и любви. Знали бы они Сашенькину печальную историю!
Бледная, сотрясаемая нервической дрожью, Александра Осиповна ночью тайно покинула Кузьминки. Верный Матвей раздобыл экипаж, сам свез ее в переулок на Бронной.
Ночью, после бурного объяснения с мужем, а в особенности из-за услышанного ранее разговора про Пушкина, Сашенька в каком-то помутнении рассудка решила, что он и является главным виновником ее несчастья. Пушкин накликал ее беду. Он, этот злой человек, забил голову ее «князеньке» своими чародейскими бреднями. Может, есть какое-то отворотное средство, которое спасет ее? Сызмальства слышала Сашенька о цыганке Тане Демьяновой из знаменитого во время оно хора Ильи Соколова, которая когда-то для этого самого Пушкина пела, и вроде бы даже любил он ее и в знак любви подарил заветное кольцо, которое она хранит до сих пор. С той поры Таня состарилась — теперь все звали ее «баба Таня» — и тихо доживала свой век во флигельке на Бронной, по бедности своей немного зарабатывая гаданием. Может быть, она знает, как отвратить проклятие поэта-колдуна?
Баба Таня зажгла лампу, которую, видно, приберегала для особых гостей, — сама обходилась лучиной да свечкой. Уселась за стол в длинной черной шали с бахромой до пола, устремила взгляд своих немигающих глаз на пламя. «Что хочешь знать, раскрасавица? Говори, от тебя у меня нет тайн». «Говорят, что Пушкин тебя любил, скажи мне про него», — попросила Сашенька. Всего ждала баба Таня, но тут от неожиданности даже рассмеялась. «Любил? — переспросила она, и глаза ее сверкнули совсем молодым блеском. — Вот что я тебе расскажу, красавица...»
…Жила тогда Таня Демьянова в доме Чухина на Садовой вместе со своим хором. Цыганки — певицы и плясуньи — ютились во флигельке, у каждой была маленькая комнатка с немудрящей обстановкой — кровать, трюмо, гитара, здесь же платья «на выход». Когда приезжали господа, следовало принарядиться и идти в главное здание в залу развлекать гостей. «Хор наш был небольшой, всего семь человек, но голоса подобрались — чисто ангельские, нас на Москве все знали и любили и часто к нам наезжали», — вспоминала баба Таня.
Был уже двенадцатый час, гостей уже и не ждали, и все разошлись по своим комнатам. «Ступай, Таня, гости приехали, слушать хотят!» — разбудил ее окрик через дверь. Таня успела только косу расплести да повязаться белым платком — такой и выскочила. В главной зале уже разлилось сияние свечей. На диванах сидели господа. Гостей было четверо — одного из них, Нащокина, Таня хорошо знала. Ей часто приходилось петь у него в доме близ Пречистенских ворот. Павел Воинович Нащокин, отставной офицер лейб-кирасирского ее величества полка, жил широко и безалаберно. В квартире его ни днем ни ночью не смолкал шум. Тут толкались люди самого разного пошиба: игроки и отставные гусары, студенты, стряпчие, цыгане, шпионы, заимодавцы... Играли в карты, пили, пели, плясали. Всем было вольно у гостеприимного хозяина.
