А с другой — вывешивать афиши можно было только на зданиях, где проходили концерты. Никакой рекламы, пластинок, прессы, репертуар под цензурой. Тем не менее папу знали и любили. За пластинку с песнями Вертинского «на ребрах» в военное время можно было на рынке выменять еду.
В 1944-м, уже в Москве, родилась я. Когда папа узнал об этом, заказал бутылку шампанского в ресторане «Метрополь» и выпил с дежурной на этаже за мое здоровье.
Жили мы на пятом этаже дома на улице Горького. Этот дом теперь памятник культуры. В папиной угловой комнате каждую зиму протекал потолок, на полу повсюду стояли ведра и тазы для капающей воды. Но Александр Николаевич был счастлив — у него наконец-то появилось свое жилье!
Именно в Москве у родителей началась настоящая семейная жизнь. Они увлеченно строили быт: праздновали Пасху, наряжали елку в Рождество. В стране эти праздники были запрещены, их отмечали только в нашем доме. Бабушка была фантастической кулинаркой, она прекрасно знала русскую, грузинскую, китайскую и европейскую кухню.
Мы жили в соседнем с Елисеевским магазином доме, где продавались разнообразные деликатесы: и черная икра, и красная, и моя любимая — паюсная. Папа обожал копченого сига, а мы с сестрой налегали на ветчину со слезой, удивительно ароматную. Все это тогда стоило копейки...
Когда мне исполнилось лет восемь, бабушка нас с Машей стала посылать за продуктами. Папу старались от этого оградить. Однажды, помню, он пошел в Елисеевский купить кусочек корейки.
И вдруг увидел внутри магазина плакат: «Руки прочь от Кореи!» Папа испугался и ушел.
— Александр Николаевич пел в знаменитых «Доченьках»: «Я был против. Начнутся пеленки... Для чего свою жизнь усложнять?»
— Мама хотела родить папе пятерых. А он действительно сопротивлялся этому. Когда я подросла, мама радостно рассказывала мне, что папа был против моего рождения. Что меня никто не хотел, кроме нее. Она любила правду-матку в лицо резать. Вполне допускаю, что папе было вполне достаточно одной-единственной дочки — Лилечки. Думаю, он боялся, что просто не потянет эту «армию» детей. Словом, он маму в ее желании как мог остановил, и они ограничились нами двумя...
К тому же мама пошла учиться. Поначалу папа и слышать не хотел, чтобы его жена получила профессию и ходила на службу. Ему совершенно не нравилась идея, что его красавица пойдет работать в какое-нибудь советское учреждение. Александр Николаевич очень хорошо зарабатывал. Мы, конечно, все прожирали, но он все-таки успевал что-то купить и из дорогих вещей.
Папа постоянно думал о том, что же с нами будет, когда его не станет? Откладывать деньги на будущее было невозможно — валюты тогда не было. И в конце концов отец сдался, признал, что без профессии маме придется сложно. «В этой стране я не могу тебя обеспечить. Иди получай профессию», — сказал он ей однажды.
Мама поступила в Художественный институт имени Сурикова на факультет театральных декораторов.
Она легко умела копировать на глаз все, что видит. И ей занятия рисованием были по душе.
Папа конспектировал для мамы своим крупным размашистым почерком лекции по марксизму-ленинизму. А перед экзаменами даже писал ей шпаргалки, с удовольствием ставя в конце свой знаменитый автограф: «А. Вертинский». Бабушка шила маме широкие юбки с карманами, в них она и прятала эти шпаргалки.
Однажды на экзамене Лиля так разволновалась, что, отвечая на вопрос экзаменатора о какой-то великой картине, вместо «непорочное зачатие» сказала «внематочная беременность». Папа, болевший за жену под дверью аудитории, стоял красный как рак.
Мама уезжала на занятия рано утром и возвращалась поздно. В училище к Лиле Вертинской относились снисходительно, педагоги понимали, что она все-таки иностранка.
