Но об этом «потом» лучше не думать, тем более что сейчас она молода, прелестна и любима.
Игумнов же, выйдя из подъезда и сев в свой экипаж, полюбовался на особняк и довольно улыбнулся: хорош! — сейчас он это понимал. Но сколько пришлось ему пережить из-за разнообразных «мнений» об этой постройке! Когда он впервые пригласил в свой новый дом гостей, те крутили по сторонам головами, хвалили, и то там, то здесь слышался шепот, что истрачено на особняк больше миллиона. Не только в деньгах было дело, но Николай Васильевич действительно не поскупился. Вслед за отцом он стал одним из владельцев Ярославской Большой мануфактуры, которая ткала полотно на всю Россию. В каждом русском доме была рубашка ярославского полотна — хоть из тончайшего и дорогого, хоть из дешевого, но прочного, который народ прозвал «затрапезом».
Доходы Игумнова умножали и торговля, и сибирские золотые прииски. Так что жадничать Николай Васильевич не собирался, а решил, напротив, поразить воображение московских жителей и выстроить необычный дом на той земле в Замоскворечье, которую некогда приобрел его родитель. Сам Игумнов жил в Ярославле, поближе к своим фабрикам, но детство его, как он сам вспоминал, прошло в Москве, в тех краях, куда теперь опять захотел возвращаться.
Но кому доверить строительство? Конечно, игумновскому тезке Николаю Поздееву, городскому зодчему Ярославля. Пусть он человек еще молодой — всего тридцать с небольшим, но уже успел зарекомендовать себя как архитектор, хоть и провинциальный, и построивший в древней столице всего один особняк.
Москва-матушка все принимает, и чем ярче, чудеснее здание, тем лучше оно в ней смотрится. И начал подниматься на Якиманке дом, напоминавший то ли печатный пряник, то ли дворец царь-девицы. Игумнов в процесс не вмешивался и, приезжая на строительство, завороженно смотрел на то, что выходило у Поздеева: поразят они московскую публику. Впрочем, он осознавал, что поразить мало: заставить говорить можно о чем угодно, хоть слона в булочную приведи, и назавтра об этом все газеты напишут. А Николаю Васильевичу хотелось, чтобы дом получился произведением искусства: как всякий состоятельный человек, Игумнов не мог не понимать, что богатство само по себе — тлен, и, думается, тосковал по чему-то возвышенному, чем проторит себе дорожку в вечность.
Но когда сняли леса и сооружение предстало во всей своей красе, зазвучали не только лестные отзывы.
Николай Васильевич расстроился.
В один из дней он, мрачный, сидел у себя в кабинете. Приехал Поздеев, чтобы разрешить оставшиеся вопросы. Тогда Игумнов и поведал ему, как отзываются о новом доме. Поздеев развел руками: «Всяк волен думать, что ему хочется». И вдруг закашлялся — глубоко, надсадно. Дрожащей рукой вынув из кармана платок, поднес его ко рту. Игумнов лишь сейчас заметил бледность на лице своего друга и вспомнил о его болезни, о которой тот, впрочем, говорил мало и неохотно. Убрав платок, Поздеев слабо произнес: «Денег ведь переплатили… Вы, Николай Васильевич, сказали не скупиться, вот мы и не уложились в миллион.
Кирпич голландский выписывали, мрамор — каррарский, изразцы у Кузнецова заказывали…» «Знаю», — оборвал Игумнов. Досада душила его: и растратился, и нужного впечатления не произвел. «Да ты же архитектор-то, не я! — неожиданно вспылил он. — Я-то что в этих вещах понимаю?! Мое дело — мануфактура, торговля, а что у вас, у художников, на уме, поди разбери! Дай почитаю твои бумаги да подумаю».
Поздеев вышел из кабинета понурый, провожаемый сочувственным взглядом игумновского секретаря, ожидавшего за дверьми. Как доехал до Ярославля, не помнил. Дома встретила жена, сама накрыла на стол, накормила, уложила в постель. Последние годы Николая Ивановича подтачивала чахотка. Пока работал над своим «пряничным домом», жил этой затеей, вроде силы еще были, а теперь начали оставлять.
Неприятный разговор с Игумновым выбил его из колеи: раньше они приятельствовали, нынче же в отношениях пролегла трещина…
Мария склонилась над задремавшим мужем и коснулась ладонью его горячего лба. Николай проснулся, взглянул ей в глаза. «Ты дом веди, как прежде, детей расти… — прошептал он. — Время-то уходит, уходит…» По щекам Маши побежали слезы: «Полно тебе, полно, милый. Такой молодой — сорока еще нет — и о чем говоришь! Все, больше никаких заказов не бери, тебе отдохнуть надо…» Теперь они целые дни проводили вместе: Мария то сидела у кровати мужа, то медленно ходила с ним по улице, поддерживая под руку. И видела: он угасает.
Весть о том, что Поздеев скончался от туберкулеза легких, долетела до Москвы. А вослед потянулся слушок: мол, купец не заплатил зодчему за превышение расходов, и тот на самом деле с отчаяния покончил с собой.
