Стали высказывать домыслы, что танцовщица бросила Игумнова, но вскоре просочился слух, что до Николая Васильевича дошли «сведения» о том, как его пассия проводила без него время. Ну что в таких случаях бывает? Выгнал? Может, и выгнал, может, и сама уехала. Но вернее всего — и в этом месте рассказчики понижали голос, — что, вспылив, он ее прибил, после чего испугался да в своем доме тело и спрятал — в стену замуровал, чтобы полиция не нашла. Да-да, непременно в стену, это давняя традиция. Может, даже живьем замуровал! Точно: живьем. И что с того, что дом уже построен? Как-нибудь сообразил, кладку, наверное, разобрал. Он, что ли, первый? Да на Москве в какой старинный особняк пальцем ни ткни… Нет, не в каждом, конечно, такое вот, но иногда как послушаешь людей, просто волосы дыбом встают.
«А как исчезла танцовщица, — добавляли, испуганно озираясь, «знающие люди», — так стала являться в виде призрака.
Ходит безлунными ночами по дому, в котором недолго пожила, вся в белое одета, и тихонько всхлипывает, свою судьбу, значит, оплакивает. В ненастье же, особенно когда налетает ветер, по всему дому стенания слышны…» «Бросьте, — отвечали таким «мыслителям». — Звуки странные внутри особняка разносятся? Так это, рассказывают, печник обиделся на хозяина и, как водится, что-то подложил в дымоходы, чтобы хозяевам крепко не спалось». «Про печника ничего не ведомо, а про девушку в белом до полу одеянии шепчутся. Потому и половина прислуги разбежалась, и сам барин редко сюда наезжает». И такой уголок, в котором, казалось бы, только и жить — счастливо, богато, балы устраивать, заброшен: вечерами окна темные, слепые, только в боковой комнатке теплится огонек, мерцает робко.
Что за огонек?.. Сторож там? Может, и сторож… А если нет?
Так бродили темными, кривыми московскими переулками слухи, просачиваясь и в бедные жилища, и в те, что побогаче, создавая недобрую славу дому. Но однажды остановился у подъезда богатый экипаж, из него вышел сам Николай Васильевич, и дом весь осветился изнутри ярким светом, началась в нем суета, послышались звон посуды и странный, какой-то металлический звук, словно рассыпали по полу монеты. И всю ночь танцевали гости. Выяснилось, что танцевали они на золотых червонцах. А что? У хозяина денег много, и не в них счастье, не они есть смысл жизни в его понимании. До рассвета, веселясь, свергали в знаменитом доме Игумнова золотого тельца, попирали золотую пыль.
Николай Васильевич и сам плясал — отчаянно, рьяно, разрывал руками воздух вокруг себя и бил каблуками в пол, выложенный золотом, словно стремился растоптать все свои неприятности. И вряд ли кто-то из танцевавших придал особое значение тому, что топтали они еще и, страшно сказать, царственный профиль, отчеканенный на деньгах! Недоброжелатели Игумнова тут же сообщили о таком «вольнодумстве» куда следует. «Донесли на Николая Васильевича, — качали головами в Москве, — поэтому и отправили его в ссылку».
Вновь опустел дом. Игумнов уехал на юг, купил там несколько гектаров болотистой земли, стал осушать ее и разводить экзотические фрукты, а еще развивать рыбные промыслы — море-то рядом.
«Ничего, — говорил, — мы везде пробьемся. Если человек с головой, то нигде не пропадет». В южных краях застала Николая Васильевича революция. Эмигрировать Игумнов не захотел, а устроился агрономом в совхоз, появившийся на месте его бывшего имения. Свою собственность он добровольно передал государству. Если бывший миллионер и грустил, вспоминая свой якиманский дом, так только о той жизни, которая какое-то время протекала в его стенах, когда он любил свою провинциальную танцовщицу и был счастлив.
…Ничего о том, какие слухи ходят вокруг дома Игумнова, пожилой лектор фабричным девчонкам не рассказал. Спустя несколько лет проходил он мимо знаменитого дома, где к тому времени не было уже ни клуба, ни общежития, а находился загадочный Институт мозга, изучавший прежде всего содержимое черепной коробки умершего Владимира Ильича.