На эту сцену я впервые вышла в 17 лет, в кулису Театра имени Вахтангова завернули мою новорожденную дочь. Здесь во время спектакля замертво упал мой любимый муж.
Всю жизнь считалось, что самая больная в семье я. Владимир Иванович трясся постоянно, как бы у меня что-нибудь не отказало в организме. А сам работал на износ, был очень востребован, одна роль, другая… А потом он ушел на спектакль и не вернулся... Его называли совестью театра. Беда в том, что я считала — все такие. Не видела, не понимала его уникальности. Прозрение наступило только после того черного 1 апреля.
На следующий день первой ко мне прилетела Люся Целиковская. «Галь, как ты будешь жить? — спрашивает. — Ничего ж не умеешь. Ты ж никогда в магазине не была, кефира себе не купила!»
В состоянии я была безумном, но… У меня совсем маленькая внучка, только что развелась дочка, и я сказала: «Научусь, Люсь». Однако процесс не пошел…
Я запрещала включать дома свет, радио... И вообще думала, что лучше бы всем нам назавтра просто не проснуться. Старшая сестра, видно встревоженная моим безумным выражением лица, как-то спросила: «Что ты, Галя?» «Я их сейчас всех передушу», — просто ответила я, имея в виду дочку и внучку. «Не трогай их, — говорит Тамара, — сама иди под поезд, а их не трогай!» И я на полном серьезе отвечаю: «Если я покончу с собой, вы все без меня не проживете». То есть совершенно в невменяемом состоянии была.
У Миши Ульянова как раз юбилей — пятьдесят лет. Алла, его жена, устроила даже не банкет, а целое действо в Ростове Великом. Полтеатра поехали, я не могла, конечно, отправила Тамару с Лялей. А мне оставили внучку. Она, бедняжка, всю ночь орала как сумасшедшая. Видно, такие от меня токи шли нездоровые. «Не останусь, не буду!» — вопила.
Через два месяца — гастроли в Омск, чрезвычайно значимое для всех вахтанговцев место. Начала я с того, что потеряла паспорт. Когда самолет взлетел, я, как мантру, заладила: «Упади, разбейся, ну что тебе стоит…» Миша Ульянов ко мне наклонился и говорит: «Галь, а нас тебе совсем не жалко?» «Ни капельки», — честно призналась я.
В Омске было много людей, кто ждал нашего приезда, — хотели пообщаться, вспомнить военные годы, но я никого не могла видеть.
Сидела в гостиничном номере, как в норе, и все выглядывала крюк, на котором было бы сподручнее вздернуться… И не было утра, чтобы ко мне никто из наших не забежал. Все меня куда-то тащили, старались занять. Я послушно ходила в кино и смотрела на клоунов в цирке, злясь на себя, что я такая развалина и все со мной носятся.
И вот однажды пришли Шалевич с Воронцовым, а я даже не нашла в себе сил подняться. «Галя, мы тут вот о чем подумали, — говорят, — почему бы вам не стать завтруппой?» Я им сказала, что при других обстоятельствах посмеялась бы над таким предложением, а сейчас просто говорю «нет». Дальше разговор пошел жесткий: «Галина Львовна, вы артистка последней категории, без Владимира Ивановича вообще из себя ничего не представляете, только кобенитесь.
Не хотите принести пользу театру там, где вы можете это сделать!» Задело. Потому что я всегда была чокнутой общественницей. Володя, когда еще за мной ухаживал, спрашивал, не обидно ли мне, что подруги играют, а у меня ролей немного. «Что вы! — искренне отвечала я. — Я же стенгазету выпускаю!» Всерьез считала, что это работа примерно такого же порядка. Словом, стала я завтруппой…
Следующие гастроли — в Киев. Опять тяжело — мы бывали тут с Володей. А страна такая дурацкая! Даже камень на могилу достать невозможно! Второй год пошел — надо ж что-то ставить… И кто-то мне сказал, что в Чернигове есть карьер, где как раз полно подходящих камней. Я нашла грузовик и на следующее же утро собралась ехать. Спускаюсь по длинной лестнице роскошной гостиницы «Украина», а внизу Владимир Этуш стоит — в красивом костюме, от рубашки за километр крахмалом несет.
Он всегда такой щеголь-барин… «Куда это ты с утра пораньше?»— спрашиваю. «С тобой поеду. Ну как ты одна отправишься на какой-то карьер, что ты там вообще выберешь?.. Потом какую-нибудь ерунду Володе поставишь…» Вот что значит наш театр! Сейчас Этуш этого уже не помнит, а я никогда не забуду, как он тогда со мной поехал.
Я первой стала замечать, что у моего друга Ульянова время от времени как-то странно кривится рот. Алла надеялась, что ничего страшного — организм Михаила Александровича периодически выдавал разные сбои, но как-то проносило. А ему руководить и без того непросто было. Миша совсем недолго проработал худруком, когда один молодой артист сказал в гримерке: «Не может Ульянов, не годится».
