На съемках отец был диктатором, нам, детям, спуску тоже не давал. Чаплин кричал, возмущался, требовал, настаивал, и все его боялись. Вообще у отца был сложный характер, нередко случались затяжные депрессии, как я теперь понимаю; его ни в коем случае нельзя было критиковать — он этого не переносил, замыкался, днями мог отмалчиваться. Мама это знала и научилась держать язык за зубами. С другой стороны, отец обожал публику, всегда нуждался в зрителе. У меня тоже есть эта черта, я, как и он, люблю за семейным ужином устроить веселое представление, особенно если у кого-то из домочадцев кислое настроение. Но я гораздо легче отношусь к тому, что на меня не смотрят или вдруг над моими шутками муж и дочка не смеются. С отцом так поступать было нельзя. Он на домашних часто отрабатывал будущие роли, и тут уж все обязаны были изображать восторженных зрителей.
Помню, отец разыгрывал перед нами «Золотую лихорадку», мы стонали от смеха, причем совершенно искренне, но вдруг мой маленький брат, сидевший на руках у мамы, заплакал. Отец остановился, побагровел от гнева и заорал: «Уберите отсюда этого несносного ребенка! Скорее!»
— Но при всем том говорят, что у Чаплина было какое-то удивительное чувство юмора, что он из жизни устраивал представления, это так?
— Да! Иногда, если вставал с той ноги, с ним можно было лопнуть от смеха. До сих пор, приходя в ресторан, я вспоминаю его шутки. Он любил одно блюдо, которое называлось «синяя треска», ее подавали обычно отваренной и целой. Отец поднимал тарелку, делал трагическое лицо, потом прижимал к себе блюдо и восклицал со слезами в голосе: «Дорогая, ты ли это?
Я сразу тебя узнал!» Потом он высасывал у рыбины глаз и всхлипывал: «Ах, моя дорогая!» Другая его знаменитая в семье шутка связана с вином. Вино он очень любил, отменно, до тонкостей разбирался в винных картах и обычно с пристальным вниманием наблюдал, насколько профессионально официант владеет ритуалом: правильно ли открывает бутылку, какой рукой наливает в бокал, какое количество и так далее. Видя, со сколь серьезным и строгим видом Чаплин следит за манипуляциями с бутылкой, официанты обычно нервничали и старались все сделать безупречно, как на экзамене. Отец брал бокал в руку, слегка взбалтывал вино, нюхал, любовался игрой света, потом медленно пригубливал… Официант благоговейно следил за каждым его движением. Лицо отца внезапно перекашивала гримаса непередаваемого отвращения, он резко отворачивался, молниеносно вытаскивал платок и делал вид, что выплевывает.
Мы едва сдерживали хохот, официант каменел от ужаса, после чего к нему поворачивалось расплывшееся в улыбке лицо отца: «Превосходное вино, просто изумительное». Только после этого домашние взрывались хохотом, и обычно некоторое время спустя к нам присоединялся официант.
— Джеральдин, вы, наверное, очень смелый и независимый человек, раз не побоялись при таком отце стать актрисой. Чаплин одобрил ваш выбор?
— Отец никогда ни на чем не настаивал: если что-то сам выбрал — добивайся цели. Но я совершенно не собиралась идти по его стопам; мне часто говорили и в глаза, и за глаза, что, мол, на детях гениев природа отдыхает.
В каком-то смысле я с рождения смирилась с тем, что никогда не сравнюсь с отцом, и, слава богу, не потратила жизнь на то, чтобы поймать «жар-птицу». Кроме того, быть актрисой я в самом деле не собиралась, мне хотелось танцевать, и целых три года я промучилась в Лондонской королевской балетной академии.
— Почему промучились?
— Потому что я балет любила, а он меня — нет. Однажды отец пришел на меня посмотреть. Педагоги бросились к нему и на все лады запели, какой я талантище, какая грандиозная меня ждет карьера, как я буду блистать на европейских балетных сценах. Мы идем после спектакля домой, я семеню за отцом, он, насупившись, молчит, ясное дело, сама я не лезу с вопросами — боюсь.
