Под утро Плевако решил, что не скажет о Висновской ни одного дурного слова — к чему брать грех на душу, если обстоятельства дела до такой степени неясны? Речь пойдет о трагедии двух запутавшихся в своих отношениях молодых людей, бедных неоперившихся птенцах, слишком рано вылетевших на волю из родительского гнезда и погубленных жизнью. Так он не оскорбит ничьей памяти и не согрешит перед господом: в конце концов, дело адвоката — толковать любое сомнение в пользу своего подзащитного… Но как же он устал от того, что перед выступлениями в суде ему приходится успокаивать свою совесть! С этой мыслью Плевако наконец заснул и спал до тех пор, пока его не растолкал поднявшийся в номер помощник: внизу ждала карета, пора ехать на процесс.
А там, в зале суда, среди публики Плевако увидел пристроившегося в заднем ряду князя Грузинского.
Князь просидел в зале все время процесса: он слышал речь прокурора, выступления свидетелей и, разумеется, речь Плевако — блестящую, полную ума и огня, впоследствии не один раз переиздававшуюся.
На этот раз «всероссийский златоуст» превзошел самого себя — к концу его выступления многие из сидевших в зале женщин плакали, да и сам князь почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Плевако говорил о том, как два не похожих, разделенных судьбой и не способных свить общее гнездо человека на свою беду полюбили друг друга. Бартенев был неопытен и слаб, Мария Висновская его завораживала. А она, не раз обманувшаяся в любви, обладательница мятущейся души и расстроенных нервов, была одержима мыслью о смерти.
Молодой офицер стал игрушкой в ее руках и сделал то, что она ему приказала. Публика слушала Плевако как завороженная — перед глазами будто вставало объяснение влюбленных, когда они в последний раз были вместе и после ночи любви Висновская написала записку влиятельному другу, прося помочь ее матери, а потом накрыла лицо пропитанным хлороформом платком и велела корнету нажать на курок… Оправдать Бартенева суд не мог, но тот получил не самое строгое наказание — восемь лет каторги.
Плевако и князь Грузинский так и не встретились в Варшаве, но вновь столкнулись в вагоне-ресторане скорого московского поезда. Обрадовались друг другу, сели за столик у окна, заказали ужин, и князь поздравил Плевако с блестящей защитой.
Адвокат пожал плечами и сказал, что лучше помочь виновному, чем дать пропасть тому, кто не виноват, — Бартенев много выстрадал, искренне раскаивается, из этой истории он выйдет другим человеком. Тут до них донесся шумный разговор сидящей через два столика от них компании — молодые люди, судя по всему студенты, обсуждали процесс Бартенева и рассказывали друг другу анекдоты об адвокате Плевако.
— …Вы слышали, господа, как Плевако защищал мужика, которого проститутка обвинила в изнасиловании? Он попросил вычесть из суммы штрафа стоимость простынь, которые истица запачкала своими туфлями!
— Ну и что?
— А то, что она вскочила и завопила во весь голос «Неправда! Я их сняла!»
— Куда лучше история с проштрафившимся попом: тут наш златоуст ограничился одной фразой. Он предложил присяжным вспомнить, сколько грехов батюшка отпустил за свою жизнь, и попросил их простить ему один-единственный грех.
— Это хороший случай, но он бледнеет перед тем, как Плевако защищал мужика, убившего свою жену. Он встал и пятнадцать минут подряд медленно, с расстановкой повторял: «Господа... присяжные... заседатели! Господа... присяжные... заседатели!»» — до тех пор пока публика вместе с присяжными, прокурором и судьей не пришла в совершеннейшее исступление и не начала реветь, свистеть и топать ногами. Тут Федор Никифорович поднял руку, дождался тишины в зале и заявил: «Милостивые государи, вы не выдержали и пятнадцати минут моего эксперимента.
Каково же было несчастному мужику пятнадцать лет слушать несправедливые попреки сварливой бабы?» Подсудимого оправдали.
Плевако не выдержал — расхохотался: первые два случая были чистой правдой, третий — байкой, но как хорошо придуманной! Говоруны оглянулись, узнали знаменитого адвоката и после минутного замешательства начали аплодировать, а князь Грузинский взглянул в глаза Плевако и сказал, что господь щедро его наградил, но в свое время он же с него и спросит.
— Вы блестяще провели защиту, я, как и остальная публика, был потрясен. Но прошел день, чары развеялись, и теперь я почти уверен в том, что Бартенев по собственной воле убил Висновскую.
Князь напомнил о разбросанных по комнате обрывках, из которых сложили предсмертные записки Висновской, и даже процитировал некоторые из них: «…Человек этот угрожал мне своей смертью — я пришла.
Живой он не даст мне уйти… Смерть эта не по моей воле… Боюсь… Дрожу!.. Это была ловушка...»
Суд покорили убедительность и страсть, с которыми говорил Плевако, продолжил Григорий Ильич Грузинский, но сами аргументы не были неоспоримыми. Висновская писала это, чтобы ее не приняли за самоубийцу? Но тогда она не положила бы на лицо платок с хлороформом. Корнет не собрал и не выкинул обрывки, потому что чувствовал себя невиновным? Он мог их не найти, мог не подумать об этом от растерянности — лет ему немного, и убивал Бартенев в первый раз…
Грузинский пункт за пунктом опровергал защиту Плевако, говорил, что тот блестяще придумал Бартенева и Висновскую, нафантазировал их отношения и обстоятельства смерти и убедил, загипнотизировал судей.
