В шестом часу утра 19 июня 1890 года в казармы расквартированного в Варшаве гусарского полка явился корнет Бартенев. Он попросил доложить о нем командиру. Звякнув шпорами, отдал честь, положил на стол служебный револьвер и отрапортовал ротмистру по всей форме: «Нынешней ночью в доме номер 14 по Новгородской улице мною была застрелена артистка Мария Висновская…» И застыл, вытянув руки по швам: смертельно бледный, с темными кругами под глазами, безучастный к тому, что произойдет дальше.
Ротмистр озадаченно хмыкнул, повертел в руках тяжелый «Смит-вессон» и протянул его Бартеневу. Затем позвонил в колокольчик, в дверях появился дежурный офицер.
— Проводите корнета в соседнюю комнату, а сами встаньте у двери и никого туда не пускайте. А вы, молодой человек, подумайте над тем, что вам должно сделать…
Дежурный простоял у двери полчаса, но звука выстрела в комнате так и не услышал. Тогда ротмистр послал за полицией.
В доме номер 14 в квартире, две недели назад снятой корнетом, обнаружили лежащую на разобранной постели молодую женщину: простыни были сбиты, одеяло отброшено в сторону — судя по всему, она провела ночь в любовных утехах.
На ней был кружевной пеньюар, на обнаженной груди запеклась рана от револьверного выстрела с пороховым ореолом — стреляли в упор.
Следователь приподнял закрывавший лицо убитой платок, понюхал его и сказал устроившемуся за столом секретарю:
— Запишите: платок пропитан хлороформом.
Пристав, еще совсем молодой человек, вздохнул: он часто видел Висновскую на сцене и был ее поклонником. Если на свете есть справедливость, то ее убийцу отправят на сахалинскую каторгу лет на двадцать...
Через восемь месяцев после убийства в семь часов тридцать минут вечера от перрона московского вокзала отошел скорый поезд. Паровоз набирал ход, за окнами мягкого вагона проносились покосившиеся домишки московских пригородов. Солидный, с брюшком и большими усами, затянутый в железнодорожную форму кондуктор проштемпелевал билеты, проводник заглянул в купе, сказав, что чай и закуску подадут через полчаса. Пассажир, плотный, бородатый, калмыцкого типа господин, откинулся на мягкую спинку бархатного дивана и прикрыл глаза — он ехал по делу, и оно обещало быть нелегким. На откидном столике лежала большая картонная папка с надписью: «Дело корнета Бартенева, обвиняющегося в убийстве артистки варшавского театра Марии Висновской». И внизу приписка — «суд назначен на февраль 1891 года».
Это был знаменитый московский адвокат Федор Никифорович Плевако, человек, давно ставший легендой. Для того чтобы послушать Плевако, в залы суда набивались толпы народа: каждая его защита превращалась в спектакль, где были и захватывающая кульминация, и неожиданная развязка. С богатых он брал очень большие деньги, бедных защищал бесплатно, да порой еще и содержал их во время процессов — Плевако был очень богат.
А двадцать с небольшим лет назад, когда он начинал, за душой у него не было ни копейки, и Плевако, как о манне небесной, мечтал о тридцатирублевом жалованье. После университета он попытался было прибиться к Московскому окружному суду, но вакансий не нашлось, и ему посоветовали податься в адвокаты — в профессию, которая вот-вот должна была появиться.
Александр II только что учредил на Руси гласный всесословный суд с прениями сторон и адвокатами — до этого судебными делами занимались пронырливые и нечистые на руку присяжные стряпчие, прозванные в народе крапивным семенем. Как надо выступать в суде, в то время никто не знал: адвокат, произносивший первую в истории Российской империи речь, упал на колени и, рыдая, просил присяжных помиловать своего клиента. Плевако оказался вторым, и его дебют тоже вышел не слишком удачным. Зато о нем написали газеты, вслед за этим пришла известность, и в его дом зачастили люди в богатых шубах, разыскивающие «адвоката Плевакина». Работы стало много, и тут выяснилось, что Федор Никифорович обладает необыкновенным даром: Плевако был и блестящим сочинителем, и гениальным актером — он говорил так, что работала каждая интонация, в его речах жила завораживающая присяжных магия.
