Пианист Константин Купервейс за свою долгую творческую жизнь работал со множеством легенд. Аккомпанировал Кристалинской и Утесову. Общался с Ширвиндтом, Мироновым и Державиным. Был свидетелем знаменитых квартирников с Высоцким и Окуджавой. Кроме того, Константин 20 лет был мужем Людмилы Гурченко и все эти годы работал с актрисой, ездил с ней на гастроли и съемки. В интервью «Коллекции Каравана историй» Купервейс вспоминает о легендах.
— Константин, эту беседу хочется начать с тех давних лет — начала 70-х годов, — когда ты стал работать в Москонцерте. И работал с такими людьми, которых многие современники не то что не видели живыми, а даже уже не представляют, как они выглядели. Например, Леонид Утесов...
— Это история короткая, но интересная. У нас был ансамбль, такое полуджазовое трио контрабас, ударник и я, пианист. Мы не играли настоящий, профессиональный джаз, но в целом могли сыграть все что угодно. И таким трио мы работали со многими солистами-вокалистами — Майей Кристалинской, Геннадием Беловым и другими, иногда сопровождали артистов разных жанров: иллюзионистов, танцоров или просто играли фоновую музыку. И конечно же, в свободное от работы в Москонцерте время аккомпанировали Людмиле Гурченко. Правда, позже она захотела выступать немного в другом стиле, более камерном, и я был единственным ее аккомпаниатором все 20 лет. Но мне бы хотелось начать разговор о Майе Кристалинской. В Москонцерте к Майе Владимировне относились очень хорошо. У нее было много выступлений и в концертных залах, и на предприятиях, и прямо в цехах на заводах. Но чаще всего Майю Владимировну приглашали в Колонный зал Дома Союзов. И почти во всех концертах, которые там проходили, она участвовала. Вот на одном из таких сборных концертов я увидел Леонида Осиповича Утесова.
— Это какой год примерно?
— Думаю, это год 1980-й. Утесов сидел за кулисами, немножко растерянный и напряженный. И тут к нам подошел конферансье, по-моему, Гарик Гриневич, и говорит: «Ребята, не приехала пианистка, которая должна была аккомпанировать Леониду Осиповичу. Вы можете ему сыграть?» А я говорю: «Конечно, сможем, о чем разговор! Какую — «Легко на сердце от песни...»? Он говорит: «Ан нет, песня такая-то...» Называет, а я первый раз слышу эту песню. Утесов подошел к нам, поздоровался, сказал тональность, три куплета и так далее. Все. Ни одной репетиции, даже за кулисами. Когда артист вышел на сцену, сразу же начались овации, зал встал. Мы отработали на пять баллов и были очень довольны. Ни одного заусенчика не было у нас. Я не хвалюсь, я горжусь. После этого, что было нам очень приятно, Утесов подошел к музыкантам и каждому пожал руку, поблагодарил: «Ребята, вы молодцы». Вот такая была история.
— Он уже был в возрасте...
— Да, в возрасте. Но он очень ясно говорил, в полном здравии, хорошо одетый, настоящий мужчина. И таких историй, когда нужно было быстро вникать, у нас было много. Приходил певец, и по каким-то причинам или отсутствовал аккомпаниатор, или ансамбль опаздывал — мы тут как тут. И опять три куплета, тональность — и мы на сцене. Конечно, не все проходило гладко, особенно с вокалистками, но это бывало реже. Мы всегда выполняли любые предложения солистов, и это всегда нравилось им. Не спорили, не выпендривались. Солист— это святое.
— А никто тогда под фонограмму не пел?
— Какая фонограмма, да еще в Колонном зале?! Тогда все работали вживую. И солисты, и тем более музыканты. Сейчас другое время, другие голоса или совсем нет голоса, но есть потрясающая аппаратура, сейчас другие требования, очень высокие, и качество в сотни раз лучше. Но иногда без фонограммы невозможно работать. И на это есть масса причин. Поэтому к фонограмме надо относиться спокойно. Иногда вокалисты, да и музыканты так профессионально «играют» и «поют», что никому и в голову не придет, что это не живая музыка. А в те далекие 70—80-е годы мы даже не представляли, что можно будет играть под «минус». Сегодня почти все так работают. «Минус» — это когда певец поет, а аккомпанемент — фонограмма. А если на сцене стоят музыканты, то, например, ударник играет вживую, а остальные делают вид. И это очень сложная задача. А если попасть на живой концерт, которых очень мало сейчас, сразу, как лакмусовая бумажка, проявляется, умеет человек петь вживую или нет. Вот я недавно услышал концерт одной певицы, она пела вживую, и ее всем знакомый голос невозможно было узнать. Поэтому сейчас фонограмма для многих — привычное дело.
— А Кристалинская считалась современной эстрадной певицей? Как ее воспринимали люди?
— Люди ее прекрасно воспринимали! От нее шла доброта в зал. Майя Владимировна выходила на сцену с улыбкой, общалась со зрителями, рассказывала о песнях, которые исполняла. Принимали ее прекрасно, всегда вызывали на бис. Конечно, не обходилось без сплетен. Говорили, что у нее какая-то болезнь, а на самом деле от рождения просто на шее было пигментное пятно. Поэтому она все время изящно повязывала платочки. Я проработал с Майей Владимировной Кристалинской около пяти лет. В 1985 году она ушла из жизни не только от болезней, а скорее от одиночества. Со своим мужем, известным архитектором Барклаем, прожила много лет. Красивый мужчина, очень Майю Владимировну любил. И у него был инсульт, но не спасли, хотя он дружил со всеми медицинскими звездами, профессорами... И она стала угасать, прожила совсем недолго и ушла вслед за ним.
— Главным хитом Кристалинской была песня «Опустела без тебя земля...» («Нежность») Александры Пахмутовой.
— Да, народ очень любил эту песню. Но не только «Нежность». Были популярны песни Аркадия Островского «А у нас во дворе...», «Я тебя подожду» и другие. От нее самой к зрителям шли нежность и уважение. Мы очень много с ней ездили по нашим войскам в страны Варшавского договора. Она страшно любила эти поездки. Не уезжала, прежде чем не накупит всяких сувениров, подарков, пока все деньги не истратит в этих магазинах венгерских и немецких, «Военторгах»!.. Покупала очень много, а в последний день многое сдавала, потому что становилось ясно, что это трудно везти с собой.
Вообще она была простая женщина, очень приятная в общении. Никогда в жизни за пять лет, пока я с ней работал, не сказала ни одного грубого слова никому, никого не обидела, никогда не вставала в позу. И мне некоторые музыканты говорили: «Костя, она такая стала, только когда начала работать с твоим коллективом». Мы тогда жили с Людмилой Гурченко в Безбожном переулке на проспекте Мира. А Кристалинская жила на «Щербаковской», и я ее всегда довозил до дома, и каждый раз она говорила: «Извините, пожалуйста, что вы потеряли время». Со всеми музыкантами разговаривала на «вы». Единственная женщина, к которой меня не ревновала Люся. Хотя Майя была всего на два года старше Гурченко.
— Я помню, ты рассказывал, что Кристалинская никогда не летала самолетом. Но ты уговорил ее лететь в Лондон.
— Она панически боялась летать. И обходилась без этого. Но когда нам предложили в 1980 году поехать в Англию, в Лондон, то она стала думать, что делать, как быть. Я объяснял ей в шутку: «Майя Владимировна, ни на чем не доедешь туда, Ла-Манш мы не пересечем, корабли туда не ходят». Представляете, в 1980 году в Лондон?! Да такое и во сне не приснится! Нас вызывали и в ЦК, и в горком партии, и в райком партии, на партком Москонцерта, учили, как себя вести: ни у кого не брать подарков, никому не дарить и еще много-много «советов». И все, она согласилась. И весь полет крепко держала меня за руку. Хотя туда летели на Ил-62, это был очень хороший самолет. Обратно на Ту-154, тоже хорошем, но менее комфортабельном. И опять так же она меня держала — лицо бледное, в глазах ужас... Но все прошло хорошо.
Это был единственный случай, когда Майя Владимировна села в самолет. А так мы ездили на гастроли, она это любила, и мне было приятно, что есть своя работа, не связанная с Гурченко. Тут уже Людмила Марковна ничего не могла сказать... «Идем в гости!» Я говорю: «Извини, у меня в Колонном зале концерт». Когда я с Роксаной Бабаян сотрудничал, она просто не давала мне работать, волновалась, придумывала какие-то причины, чтобы отменить концерт или гастроли, но я стоял на своем. «Это моя работа», — говорил я. Это была ревность. Почему? Потому что Роксана другая женщина совсем и у нас с ней был очень хороший контакт. Люся видела, с каким удовольствием я еду на работу. И когда нам с Бабаян предложили очень интересные гастроли в Швеции, Люся не дала мне поехать. Роксана отправилась туда с другим аккомпаниатором. И несколько раз бывало, что где-то нужно выступать, а меня Гурченко не отпускает, придумывая какие-то причины, мне приходилось выкручиваться, но не всегда удавалось. И Роксана мне сказала: «Кость, ты тогда определись, с кем ты работаешь, со мной или со своей женой». И конечно, к сожалению, нам пришлось расстаться.
— Расскажи, пожалуйста, как ты познакомился с Ширвиндтом?
— Майя Владимировна умерла. Я еще с кем-то временно сотрудничал, а потом мне предложила наша дирекция: «Хотите работать с Бабаян?» — « Очень хотим!» Мы начали работать. Репетировали с удовольствием. Выступали с удовольствием. Это была моя музыка. Мой стиль. Совершенно другие аранжировки, песни. И вдруг в один прекрасный день Роксана говорит: «Поехали в Биробиджан на гастроли».
Мы едем — Ширвиндт, Мишаня Державин, как она его звала ласково, наш ансамбль и я. Раньше-то Ширвиндт в гостях у нас бывал, но это были их с Люсей творческие отношения, съемки, совместные концерты, поездки за границу. Они вместе снимались в нескольких фильмах — «Небесных ласточках», в «Вокзале для двоих» и других. И мы полетели в Биробиджан. Надо было добираться до Хабаровска. А из Хабаровска на «кукушке» — небольшом узкоколейном паровозе. Тогда ведь не было электричек.
Это единственное место в Советском Союзе, где Ленин стоял спиной к городу. И все говорили: «Это самая интересная наша достопримечательность». Мы приехали в этот Биробиджан, нас поселили в гостиницу. А там американцы в Биробиджане построили евреям шикарный Дворец культуры, уровня — какие там наши ДК! Все в стекле, аппаратура — по последнему слову техники! Гостиница, конечно, была скромной, но Роксану с Мишей поселили в единственном люксе. И их номер в течение двух часов, пока они ходили смотреть зал, сразу же воришки обчистили: взяли все, включая нижнее белье, косметику, водку, которую нигде нельзя было достать из-за сухого закона. Мы привезли ее из Москвы. Ничего нет. Ни концертных платьев, ничего, пустой номер. Ну Ширвиндт там что-то сказал сладкое по поводу этого, как всегда, у него же такой язык жесткий очень. Пришел министр внутренних дел из Биробиджана, их повезли на какую-то базу, они там купили какие-то платья, туфли, расческу...
Но больше всего страдали по водке. Мы пошли вниз в ресторан, и тут официантка — чудесная девочка, красивенькая, умненькая, ну просто прелесть — стала оказывать мне знаки внимания. Ширвиндт говорит: «Я народный артист, мне не дают водку, а Купервейсу несут». В общем, все дни гастролей с напитками проблем не было. Но когда мы уезжали, эта девушка нас провожала, она обняла всех моих музыкантов, а меня отвела в сторону. И много мне наговорила: как ей было весело с нами, и это правда, как бы она мечтала работать в таком коллективе и т. д. Ширвиндт очень внимательно наблюдал, как она со мной разговаривает. «Сдаст», — подумал я. Хотя не за что было сдавать. Ну ладно. Она ушла, и мы уехали. Люсе, конечно, кто-то доложил, что гастроли прошли очень успешно, и про официантку доложили, что к Косте было особое внимание. Всеми этими разговорами Гурченко была не очень довольна. Вообще, Ширвиндт шутил своеобразно. Мы едем в «кукушке», сидят люди, видят его — там деревянные сиденья, никуда не денешься. И вдруг он на весь вагон говорит: «Не понимаю, в стране жрать нечего, а здесь все толстые такие сидят». На него так люди стали смотреть — я думал, что сейчас будет драка. Но обошлось.
— Костя, а в те годы, когда вы были вместе, у Людмилы Марковны время непризнания уже осталось позади?
— У Люси и в те годы случались непризнания. Это даже нельзя назвать «непризнание», это выбор режиссера, сценариста... Сначала им кажется, что только эта актриса, а потом взгляды меняются и многие даже не ставят актеров в известность. И конечно, это очень тяжело переносят артисты. Вот Эльдар Рязанов... Это даже неудобно говорить, но он был человек, который не сидел с актерами и по много раз не репетировал. Он был потрясающим руководителем. Как говорили римляне, мудрость руководителя — окружить себя людьми умнее тебя. Прекрасная фраза. Руководитель — это человек, который знает, что надо делать. А как это сделать, знают профессионалы из его команды. Вот такой был Рязанов. И у него были лучшие технари, осветители, операторы, композиторы, директора и, конечно, сценаристы. И результат налицо. Все знали свое дело.
— Он все-таки не взял Гурченко в «Иронию судьбы», потому что она не подходила как актриса или, думаешь, это какой-то человеческий фактор? Рязанов ей обещал эту роль?
— Обещал. У нее прошли пробы. Они репетировали с Андреем Мироновым, и есть фотографии. Самое обидное, что, передумав снимать Гурченко и Миронова, он не сказал актерам. Вот это их убило. Они готовились, приходили к нам, мы сочиняли песни, играли дома... На Маяковского еще жили. И они такое с Андреем творили — потрясающе просто. Сценарий-то приблизительно уже знали. То есть и Миронов и Гурченко жили этими ролями, не зная, что играть будут Мягков и Брыльская... Вот такая история с «Иронией судьбы...» А с Мироновым общение сохранилось. Когда он был при смерти в Прибалтике, мы с Роксаной постоянно были на связи, узнавали, в каком он состоянии. И Люся спрашивала, очень переживала: «Что там, что там?..» Но, к сожалению ничем ему помочь не смогли...
Да, часто бывают такие случаи. Актеры ждут, но... От режиссера тишина. Но вот Никита Михалков, если сказал, то сделал. Он Люсе обещал, что она будет играть в «Неоконченной пьесе для механического пианино». И все. Но потом Никита Сергеевич долго не звонил. Работал. Я говорил Люсе: «Позвони ему. Уточни подробности». Но Люся, всегда мечтавшая работать в жанре мюзикла, согласилась на роль в фильме «Мама», думая, что Михалков уже не позвонит. И это можно было понять. У нас с Никитой Сергеевичем были отношения потрясающие. Мы ездили каждую субботу к нему на Николину Гору, я играл с ним и с Адабашьяном в футбол. Один раз они меня проверили. Дали сапоги, внутри которых торчал гвоздь. Там гвоздики были небольшие, но бегать по полю неудобно. Я смолчал, не пожаловался. И правильно сделал.
Возвращаясь к истории. И вот звонит Михалков: «Люся, через два дня будет проба». Она за голову схватилась: «Никита, а я снимаюсь». — «Как снимаешься, я же тебе обещал». Я помню, как это было, как она села, ошеломленная: «Что мне делать?!» Предложила Михалкову совмещать, но он этого делать не любил. И не стал. После того случая, вплоть до съемок «Пяти вечеров», они не общались.
— А Миронов на тебя какое впечатление производил в жизни?
— Хорошее. Наблюдал на этих репетициях, когда готовились к «Иронии...» Но Людмила Марковна говорила, что он очень завистлив. Не могу утверждать это. Все люди, а тем более артисты, наделены этим чувством. Кто-то больше, кто-то меньше, кто-то зло, кто-то по-доброму. Он был прекрасным актером, и, конечно, не без зависти. И когда у нее было шесть сольных концертов в зале «Россия», самом лучшем концертном зале, он пришел. Потом явился к Люсе в гримерку, растерянный. Знаешь, самая страшная фраза, которую она ненавидела, — «Не ожидал». Вот этого она не могла перенести. А исходило это его чувство, видимо, из того, что он просто примеривал на себя: я мог бы здесь сделать такую программу. Он все время должен был быть лучшим.
— А как складывалось общение с Державиным?
— Державин просто ангел, вот это я могу сказать. И на гастролях мы много с ним встречались, и во время съемок фильма «Моя морячка». Очень талантливый человек, веселый, никогда не ныл. Добрый. И Роксана, кстати, такая же. Они нашли друг друга. Державин был единственным человеком, который открыто сказал на всю страну, что музыку ко всем песням в фильме «Моя морячка» (кроме самой первой «Я думала», которую написал Анатолий Левин) сочинил я. Левин работал гитаристом в нашем трио, очень талантливый музыкант. Сейчас в Лондоне. Люся не хотела, чтобы моя фамилия значилась под словом «композитор». Она всегда меня отодвигала в последний ряд. Никто этого не понимал. И режиссер «Моей морячки» Анатолий Эйрамджан тоже. Они долго муссировали эту тему, вплоть до ссоры. «Ведь эти песни Костя написал!!!» — утверждал Анатолий. «Ну и что? — отвечала Люся. — А если напишешь, уберу свою фамилию из титров. Вот так!» И Эйрамджан поддался. Правда, мою фамилию написал в первой строке «Над фильмом работали». Спасибо ему! И спасибо Михаилу Державину!
— Я хотела упомянуть про ее профессиональные качества. Что Гурченко добросовестно работала и в концертном зале «Россия», и во время выступления на заводе, в цеху, на пересменке...
— Она такой и была. Могу сказать спасибо ей, она меня научила работать. На первых репетициях говорит: «Давай вот эту песню». — «Да пожалуйста». Там джаз, импровизация, это, то... И в один прекрасный день она сказала: «Значит так, вот этого больше нет. Элла Фицджеральд не просто поет. Она работает над каждой нотой, возьми и внимательно послушай. Вот так мы должны с тобой петь». Я посмотрел и вижу, что все сработано, каждая нота сделана. И начались репетиции до седьмого пота. И такой уровень она держала всегда. В 1974 году мы поехали в Казахстан, за полтора месяца у нас было 84 концерта, мы на «жигули» зарабатывали. И вот в Дунгановку мы приехали — пустырь, посреди него стоит Дом культуры. Откуда люди пришли? Горизонт, все пусто... Полный зал сидит. На сцену (это был февраль, холодно) Люся вышла в шифоновом платье, на каблуках. А люди сидели в валенках, на которых был снег. И три концерта эти люди сидели и смотрели, хлопали, как сумасшедшие, и дарили ей цветочки пластиковые, побрызганные духами. Она ни разу не схалтурила. Ее не волновали бытовые неудобства. Никогда не было недовольства, что вот такой чай, такой кофе, плохая машина или узкая кровать, каких-то особых требований. Ее волновало только то, чтобы работала аппаратура, чтобы было настроено пианино, чтобы микрофон хорошо работал, чтобы свет был поставлен правильно. Так что работать с ней было интересно. Но это с ней. А как только меня кто-то другой приглашал с ним работать, сразу находились причины, чтобы меня не отпустить. Так, например, было с Булатом Окуджавой.
— Сейчас такие имена отдаляются от нас... Людей, которые видели их, становится все меньше. Расскажи, как ты его увидел.
— Когда мы были в гостях у замечательного режиссера Михаила Швейцера. Он хотел Люсю снимать в новом своем фильме. Там был Булат Окуджава, был Владимир Венгеров, тоже ее любимый режиссер, «Балтийское небо» он снимал. Какой человек необыкновенный! Окуджава пел, но очень мало. Он вообще очень скромно вел себя в компании. Не хватал гитару, не старался быть заметным, не шутил. Но все, конечно, ждали, когда он споет... Не так было с Люсей. Ее выступления всегда были яркими. И она всегда должна была победить конкурента, кто бы он ни был. И мы с ней три вещи сыграли. У нас была одна вещь из мюзикла «Соломенная шляпка». Вообще дивертисмент красивый и интересный: сначала она пела два куплета, я играл, потом она садилась и подыгрывала что-то сама, а я четвертой рукой играл. Этот номер всегда очень нравился. И еще мы спели несколько лирических, красивых песен... Когда мы уже уходили, ко мне подошел Окуджава, положил руку мне на плечо и говорит: «Эх, если бы я так умел играть, я бы горы свернул». И все. Люся мне всю дорогу в машине говорила: «Ты хотел выделиться!»
А оправдываться бесполезно. Что произошло дальше. Через два месяца вдруг она мне говорит: «Да, забыла тебе сказать, звонил Швейцер, просил, чтобы ты сочинил музыку к его будущему фильму». У меня волосы поднялись. Я говорю: «Ну?» — «Я ему сказала, что ты не композитор. Ты просто пианист». После этого мы почти расстались. Что такое «почти расстались»? Отношения резко изменились. Я не ожидал такого предательства. И мои друзья, да и Люсины тоже, так и не поняли этого поступка.
— Костя, знаю, что ты много ездил с актерами от «Товарищ кино» и поэтому общался с цветом тогдашней актерской братии. Ведь гастролировали с этими выступлениями все...
— Прежде всего нужно объяснить. Первым хозяином таких поездок было Бюро пропаганды советского киноискусства. А вторым — Театр киноактера. От Бюро пропаганды делали творческие вечера актеров, которые рассказывали о съемках в фильмах, читали стихи, кто мог — пел. Там условия всегда были лучше, они не жалели денег. Эта программа была создана в 1970 году специально, чтобы актеры могли подзаработать денег. Ведь оклады были мизерные.
— Но ездили-то по городам и весям, по деревням.
— Конечно. А «Товарищ кино» — только по стадионам и дворцам спорта. Были полные стадионы! Там ехала вся звездность. Были все, начиная со Смоктуновского, Бориса Андреева, Крючкова. Все они участвовали в этом с большим удовольствием. Всегда были интересные встречи, банкеты... Или стихи читают, или поют, или что-то рассказывают. И Хазанов ездил с нами. Кто только не ездил! Но в основном все театральные и киноактеры, иногда и режиссеры или композиторы — Алла Ларионова, Володя Ивашов, Светличная, Фатеева и много-много еще...
— А что мог делать на огромном стадионе со зрителями Смоктуновский?
— А вот он мог удержать не только зал, но и стадион. Его энергии хватало. Он читал монолог из Гамлета, «Быть или не быть», а в это время на экране демонстрировали знаменитый фильм Козинцева. И когда он читал, то просто мурашки шли по телу... Внутри него шла постоянная работа. Он был сосредоточен и немногословен. Мы его домой два раза проводили, Смоктуновский ни одного слова не сказал. Сел вперед, я за рулем. И вот ни одного слова, только «спасибо, до свидания». Все. Сидел, где-то летал. В отличие от другого завсегдатая таких мероприятий, Бориса Андреева. Это, конечно, был ходячий анекдот, он все время что-то рассказывал... Нас в Эстонии пригласили на банкет со вторым секретарем ЦК Компартии Эстонии. Все там были. И была такая Иветта, жена Владимира Зельдина. Вот если бы я был чуть постарше, а мне тогда всего 24 года...
Удивительно красивая, яркая, добрая, спокойная, а она была в руководстве этих программ, женщина. Душа всех актерских компаний. И короче, все сидят, такой длинный стол, в середине сидит секретарь ЦК, все актеры пьют. Кто вино, кто водку, кто вообще не пьет. Борис Андреев сидит, молчит. Его просят — расскажите что-нибудь. Он отвечает: «Я прочту вам «Песнь о вещем Олеге». Все приуныли, понимая, что это может быть надолго. И он начинает: «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хозарам...» Потом вдруг вставляет какую-то фразу не из текста. И заканчивает словами: «И кто-то сказал, что нам надо бежать. Пошел бы ты на ..., ... твою мать». И вот с такими нецензурными вставками у него была «Песнь о вещем Олеге». Тишина. Никто не знает, что говорить. В общем, комментариев никаких не было. Но все друг другу это рассказывали еще лет десять!
— Скажи, а Людмилу Марковну любили чиновники?
— Она к ним никогда в жизни не ходила. Ходил я. Даже заходил к министру финансов Гарбузову в кабинет, в который секретари ЦК КПСС не могли зайти, он тоже харьковский был.
— А тебя пускали?
— Да. Потому что ей один человек дал наводку, как легально провезти сто долларов, если ты едешь за границу. Иногда пятьдесят, иногда сто. Конечно, это было нужно, чтобы она могла там купить какие-то нужные ей товары. А просто так провозить было нельзя. Это должна была быть подпись или замминистра финансов, или начальника финансового управления. И когда она пришла первый раз, Гарбузов сказал: пусть зайдет ко мне. Они там два часа с ним сидели, хыкали по-украински. И потом не было никаких проблем. Кстати, она к Украине никакого отношения не имеет, только жила в Харькове. Ее отец Гурченков. Просто он при оформлении дочери в ЗАГСе написал неразборчиво. И так она стала Гурченко. Тогда на такие вещи мало кто обращал внимание. Но харьковскими корнями Люся гордилась и подчеркивала свою принадлежность.
А к чиновникам всегда после этого ходил я. У меня был друг, тогда он был директором типографии ЦК КПСС — должность будь здоров. Он сделал вот такой лист А4 на шикарной бумаге в то время, и наверху было выделено: «Людмила Марковна Гурченко, народная артистка Советского Союза». И полоса красная такая. На этом бланке можно было писать все что угодно. Я за нее расписывался: «Прошу вас в виде исключения разрешить мне приобрести автомашину «жигули» такую-то и такую-то...»
— То есть это бланк, который был только у своих.
— Да. Только у своих. И все, я приходил с этим бланком — куда я только не ходил! Получали холодильник, получали морозильник. Или новую машину. В общем, Людмила Марковна была не прочь, чтобы с помощью имени и звания что-то получить, но она не любила просить лично. То же самое было и с врачами. Не любила просить, и поэтому иногда лежала на общих условиях. В Первой градской больнице ее так замучили, что она устроила всем разнос и ушла домой. Она выходила из себя, когда врачи не могли поставить диагноз. Но при этом у нее был низкий болевой порог, и я знаю, что ей однажды рану зашивали без наркоза. И выдержала операцию на веках тоже без него, потому что ей врач сказал, что из-за наркоза отеки будут дней десять. «Дней десять — это очень долго, — сказала Гурченко. — Делайте так». И когда она вышла после операции, а я там стоял, как стойкий оловянный солдатик, за дверью, а за ней вышла врач-хирург, я спрашиваю: «Ну как?» И доктор говорит: «Нормально, но думала, что я инфаркт получу, а не Гурченко». Потому что она, доктор, не имела права оперировать под легкой анестезией, которую брызгают на ноги футболисты. Вот так...
— А как вас отпускали за границу? Нужно было проходить все эти собеседования?
— Надо было проходить все парткомы. Но в 1978 году я был секретарем комитета комсомола Московской эстрады, и мне уже много раз намекали, что надо вступать в партию, что я и сделал. Еще был председателем загранкомиссии Москонцерта. Конечно, я так же ходил в райком, у меня так же спрашивали, но все просто знали, что член КПСС, проверенный человек... С Люсей ездили и в Америку, и в Израиль два раза вдвоем. Но такого, чтобы за нами кто-то следил, не разрешал одному ходить по улицам, не припомню. Вероятно, нас считали благонадежными.
— Ну а Людмила Марковна сразу хорошо стала зарабатывать или постепенно?
— Нет, что ты, откуда. Вот мы за машину ездили, 80 концертов дали, и в ужасных условиях! На чем мы только не добирались — на каких-то разбитых машинах, по деревням... Это ужас. Мы заработали нужную сумму за 80 дней. Машина стоила 7500, а у нас было 7100. И мы взяли модель без радиоприемника, чтобы хватило этой суммы. Причем на тот момент ни у кого не было прав. Но права получить мне Юрий Никулин помог, спасибо ему... Знаешь, самые заработки пошли с 1985 года, когда Володя Дубовицкий, муж Иры Аллегровой, пригласил нас поехать с ним на гастроли. Говорит: «На разогреве у Люси будут Тальков и Аллегрова». Тогда это были малоизвестные имена.
— И народ ходил?
— Полный зал! У нас тогда были аншлаги всегда. И если были задние ряды пустые, Люся с ума сходила, и обязательно нужно было, чтобы в конце каждого концерта народ встал. Это была у нее цель. Она могла довести народ до такой истерики. Что-нибудь рассказывала, что-то крутила, матком ругнется... Ее не волновали условия. Чтобы были одеяло, подушка и чтобы по тем временам я был. Потому что она никогда ни к кому не обращалась. Я должен был и гостиницу проверить, и билеты взять, все это было на мне. И деньги получить. Вот после 1985 года наш тариф подняли плюс один ноль. Если мы там получали 100 рублей за концерт, предположим, он сделал 1000. Потом он сделал больше. Потому что начали появляться другие продюсеры. Я говорю цифры от фонаря, но вот такие подъемы. Потому что был успех и народ ходил.
— В общем, она не в кино заработала, а вот этими концертами.
— Только концертами. И каждую пятницу, субботу, воскресенье мы выезжали. Она располагала к себе потрясающе. Когда у Люси спрашивают что-то, предположим, в записках... Я обожал, когда она отвечала на вопросы, это было прекрасно. Ей приходит записка: «Расскажите, как вы держите такую фигуру». Это каждый второй писал. Люся говорит: «Ну, сплю я в холодильнике, кушаю все время, очень люблю жареную картошку в большом количестве. Я даже сейчас есть хочу. У кого-то, может, булочка есть в зале?» Представляешь, какое расположение к людям! Доверие. Какой-нибудь человек с дрожащими руками приходит с бутербродами, с булочкой, с конфеткой, я не знаю с чем. Она говорит: «Иди, иди сюда, я голодная». А там всегда стояла Ира, костюмерша, которая была вечно ее дуэньей такой. «Ир, чаю дай». Ей дают чай. «А что у вас, конфетка? Ну, маловато, и булочку дай мне». И вот она чмокает, кушает. Зал в диком восторге. А если еще хлеб принесет кто-нибудь, она его весь съест.
— А когда деньги стали появляться, что Людмила Марковна стала себе позволять?
— Она купила один изумруд за пять тысяч рублей, тогда это бешеные деньги. Купила три или четыре шубы. Покупала мебель в дом, карельскую березу, мы ездили каждую неделю в магазин. Урановые стекла свои, тарелки какие-то. Одежду не покупала, только шила. Надо ей отдать должное, деньги находились у меня, так как я постоянно выполнял поручения, следил за всем, и не нужно было просить каждый рубль. Возьму я две тысячи или десять тысяч, ее даже не интересовало. Но надо сказать и то, что она знала, что я ничего не возьму тайком и ничего не буду для себя откладывать. Так и было.
Но это все быт, а об ушедших, тем более талантливых, любимых народом людях нужно вспоминать только хорошее. Меня судьба свела со множеством талантливых и удивительных людей. За это я ей благодарен.
