— Это правда, что вас воспитывал именно дед, а не отец?
— Чистая правда. Отец служил мне примером во всем, но он был очень занят, много работал. Дед растил меня, прививал жизненные навыки. Он умер, когда мне было 14 лет.
Дед меня очень любил. От него ко мне прямо волна любви шла, хотя никогда не сюсюкал со мной. Могучий человек, он воспитывал во мне мужской характер и представление об окружающем мире. Сам никогда ничего не выдумывал об этом мире. Стол — это стол, любимая женщина — это любимая женщина. Он жил ясно, реальной жизнью.
Характер — это самое важное, так он считал. Работал над моим. Играл со мной в шашки и никогда не проигрывал. Я рыдал. Он никогда не поддавался. Это была школа. Я научился проигрывать и перестал рыдать. Переживания мешали желанию выиграть. И я выиграл в конце концов. Тогда дед сказал: «Все, ты научился проигрывать и победил!»
Когда мне было одиннадцать, дед пошел со мной в Третьяковку. Он подвел меня к картине Репина «Бурлаки на Волге». Спросил:
— Тебе это нравится?
— Очень.
— Это говенная картина.
— Почему?
— Во-первых, это не бурлаки, а сволочь. (Люди с волока — случайные, не сезонники, беглые, всякие уголовники, которые приходили деньги зарабатывать, нанимались на сезон. — Прим. ред.) Смотри, как молодой парень в лямке мучается. Таких у нас не было. Хозяин бы выгнал. Работать надо, а не мучиться, — это был его завет.
— Когда ваш отец решил стать артистом, дед его поддержал?
— Да. Он сказал: «Если хочешь быть настоящим артистом, иди во МХАТ. Это наша русская национальная школа актерская». И тот пошел, хотя его звал друг Всеволод Мейерхольд. В актерской профессии отец стал очень успешным. Орденоносец, четыре Сталинские и две Государственные премии. Первая премия за фильм «Минин и Пожарский», который в 1939 году снял Пудовкин, а отец сыграл князя Пожарского.
В его жизни кино было, но до конца он оставался верен МХАТу. Он, конечно, был великим артистом. И вокруг были такие же глыбы. Я 37 раз смотрел спектакль «Мертвые души», где отец играл Ноздрева, Тарханов — Собакевича, а Топорков — Чичикова. Помню, как открывался занавес, и в профиль к залу сидел Топорков. А прямо лицом к залу на диванчике — Михаил Михайлович Тарханов (Собакевич). Они не двигались и ничего не говорили. Тарханов — Собакевич смотрел в зал. В зале начиналось хихиканье через три минуты. Потом это хихиканье перерастало в смех, потом в хохот, потом в гомерический хохот и овацию. Вот это была магия искусства! Зритель понимал, что перед ним сидит тот самый Собакевич, который написан у Николая Васильевича Гоголя. Вот это актерская тайна. Станиславский, подписывая отцу свой портрет в 1936 году (а умер Константин Сергеевич в 1938-м), написал: «Берегите тайну русского артиста». Это такая сила перевоплощения, такая внутренняя энергетика. Этим владели отец и его коллеги.
В том, что он будет верен МХАТу, отец поклялся на могиле Станиславского, своего учителя, и клятве своей не изменял. Когда во МХАТе начались конфликты, ему предлагали возглавить Театр Пушкина, но он не согласился. Ушел он из МХАТа, только когда туда пришел Олег Ефремов. Отец сказал: «Я никогда не работал в театре «Современник», тем более в его филиале». Когда отец заболел, он повесил над своей кроватью огромный портрет Станиславского.
Мой отец — верный человек, это была его черта и по отношению к театру, и к учителю, и по отношению к маме. Когда я делал о нем фильм, коллега отца Ангелина Осиповна Степанова, звезда МХАТа, вспоминала: «Боже мой, женщины просто падали в обморок от него. А он был верен своей жене. И все тут».
