Из Варшавы нужно было еще лететь до Вроцлава. А рейса в этот день нет. Хватаю за руку таксиста:
— Мне до Вроцлава и там еще девяносто километров. Поедете?
Он мнется:
— Вообще, можно. А сколько заплатишь?
— У меня полная сумка денег, но только советских. Рубли возьмешь?
Опять мнется, но тут ему на глаза попадается измученная долгой дорогой и переживаниями Илона.
— Ладно, поехали.
Парень оказался совестливым: узнав, что еду к умирающей матери, лишнего не взял. К больнице подъехали ночью. Врач сказал:
— У вашей мамы рак крови. Уже несколько лет. Она не хотела, чтобы о ее болезни знали родные. Резкое ухудшение объясняется сильной простудой, перешедшей в пневмонию. Больше суток она в беспамятстве, а до этого все время повторяла: «Эдита, Эдита». Мне кажется, она до сих пор жива только потому, что ждет вас. Однако на то, что придет в себя и вы сможете поговорить, даже не надейтесь.
Я вошла в огромную палату и в тусклом дежурном свете стала вглядываться в лица лежащих на кроватях женщин. И вдруг услышала шепот:
— Эдита...
Стоявший позади меня доктор потрясенно обронил:
— Это невозможно.
Присев на край кровати, я взяла руки мамы в свои, заглянула в запавшие глаза.
— Я дождалась тебя, дочка, я дождалась, — серые сухие губы тронула слабая улыбка. — Ты очень устала — я вижу. Езжай к Яну с Юзефом, отдохни, а утром мы с тобой поговорим.
— Мама, разрешите с вами посидеть.
— Нет, нет. Мы обе перед завтрашней встречей должны отдохнуть.
Я послушалась, но сомкнуть глаз так и не смогла. Утром мы с Илоной с полной сумкой продуктов, которые, как мне сказали, помогают при белокровии: черной икрой, самым лучшим «Каберне» — поехали в больницу. Врач, увидев гостинцы, помотал головой: «Зачем? Она уже даже воду не пьет...»
А маме будто стало лучше. Мы проговорили час, может, больше. Впрочем, в основном говорила я, а мама слушала, с нежностью глядя то на меня, то на внучку. Ее взгляд наткнулся на Илонкины стоптанные босоножки, в которых она бегала по сочинскому пляжу. Я и сама прилетела в чем была, и дочку в Питере переодеть-переобуть не успела. Если честно, эта мысль просто не пришла мне в голову, была занята совсем другим.
— Подними мою подушку, — попросила мама, — там кошелек. Возьми деньги и купи Илонке туфельки.
С языка готово было слететь: «Не нужно — у меня есть деньги», но я осеклась. Отказаться — значило лишить ее радости сделать подарок любимой внучке.
Из больницы мы ушли после полудня — мама сказала, что хочет отдохнуть.
— Придете завтра, — она задержала мою руку в своей и вдруг горячо заговорила: — Ты прости, что я вышла за Яна. Мне было очень больно, когда он тебя обижал. И сама я никогда его не любила. Но без Яна мы бы не выжили. Понимаешь?
Едва сдерживая слезы, я кивнула:
— Понимаю, мама. И вам не за что просить у меня прощения.
Прямо из больницы мы зашли с Илоной в магазин — выбрали обновку. Придя домой, она тут же похвасталась Яну и Юзефу: «Смотрите, какие у меня туфли! Бабушка подарила!»
В шесть часов сели ужинать. И вдруг — страшный грохот. Отчим вскочил: «Не иначе как входная дверь упала — она у нас тяжеленная. Пойду посмотрю». Вернувшись, пожал плечами: «Вроде в порядке». А у меня внутри все вдруг сжалось такой тоской и болью — не вздохнуть. Побежала к телефону-автомату, набрала номер больницы и услышала: «Ваша мама умерла десять минут назад».
Спустя год я в качестве участницы культурной программы поехала в Мюнхен на Олимпиаду. И вот советская делегация: знаменитые спортсмены, артисты — через Европу возвращается на автобусах домой. Уже на территории Польши делаем остановку, и я иду к машине, в которой едет руководство:
— Мы скоро будем проезжать Вроцлав. Неподалеку городок, где похоронена моя мама. Я хотела бы навестить ее могилу.
— Подумаем, — был ответ.
В пригороде Вроцлава кавалькада останавливается и один из руководителей делегации входит в наш автобус:
— Какой, говорите, крюк придется сделать?
— Километров девяносто.
— Поехали.
Многие актеры и спортсмены везли букеты, подаренные им в Мюнхене. Когда я пошла с охапкой цветов к воротам кладбища, все потянулись за мной. И тоже с цветами. На могиле мамы вырос огромный курган из роз, лилий, тюльпанов.
«Какой чести вы, мамочка, дождались, — прошептала я. — Такие люди, гордость великой страны, возлагают на вашу могилу цветы. И эта честь заслуженная...»
За несколько месяцев после развода с Броневицким я создала новый ансамбль, выступления которого стали пользоваться не меньшим успехом, чем у «Дружбы». Поначалу и с новым мужем все складывалось благополучно. Главное — они подружились с Илоной, которую после развода с Сан Санычем я перевезла из Латвии в Ленинград. Мне появляться в школе дочь запретила категорически: «Я всем сказала, что моя мама — кассирша в магазине, постоянно работает в вечернюю смену, а потому родительские собрания посещать не сможет. Если классная начнет наседать, попрошу сходить Геннадия Ивановича».
Добиться вразумительного ответа, почему Илона не хочет, чтобы учителя и одноклассники знали, кто я на самом деле, так и не удалось. Возможно, дочка мстила за развод с отцом, которого обожала, а может, подсознательно лелеяла надежду, что подобным образом заполучит меня в качестве мамы, а не знаменитой певицы Эдиты Пьехи, которой приходится делиться со всей страной. На выпускной вечер Илона пригласила только Геннадия, а я была вынуждена наблюдать торжество, спрятавшись за кустами в школьном дворе.
