«Юрий Васильевич ненавидел «Иронию судьбы». До этого фильма он мог посидеть в кабачке на Арбате, или в магазине купить жене швейные иголки, или зайти за колбасой в «Елисеевский». А на следующий день после премьеры «Иронии судьбы», когда Яковлев шел из дома в театр, за ним бежали прохожие и кричали: «Ипполит, Ипполит!», «О, тепленькая пошла!» Вот тут-то он и понял, что его жизнь изменилась навсегда», — рассказывает народный артист России режиссер Андрей Житинкин.
Из великих актеров, с которыми мне довелось познакомиться в юности, самое сильное впечатление произвел Юрий Васильевич Яковлев: он работал в Театре Вахтангова, где мы, студенты актерского факультета Щукинского училища, играли в массовке. Рассказывают, что руководитель театра, Рубен Николаевич Симонов, носил Юру на руках. Когда ему докладывали: «Рубен Николаевич, а Яковлев опять после репетиции побежал выпить рюмочку в кафе через дорогу, без пальто!» — он кричал: «Что?! Так проследите, чтобы он надевал пальто! Он же простудится!»
Яковлева я всегда называл «последний настоящий вахтанговец», потому что он был гений импровизации, ненавидел играть одинаково. Именно этого и требовал в свое время Евгений Вахтангов. К примеру, в спектакле «Принцесса Турандот» есть места, которые позволяли делать спектакль актуальным, — актеры могли вставлять в свои диалоги шутки, соответствующие времени, какие-то московские слухи, новости. И Юрий Васильевич старался к каждому спектаклю какую-то новую шутку придумать, да такую, чтобы надорвали животы не только зрители, но и другие актеры, персонал за сценой, вообще все. Ульянов, Лановой, Гриценко и Борисова всякий раз «раскалывались». Бывало, партнеры на Яковлева даже обижались. Игра на одной сцене с ним была таким, как бы сейчас сказали, квестом. Что-то он сегодня выкинет?
Вообще, Юрий Васильевич всегда был в центре внимания. Отчасти, конечно, это было из-за узнаваемости. Я однажды спросил у него, почему он так ненавидит «Иронию судьбы». Яковлев ответил: «Потому что на этом фильме закончилась моя свобода, с тех пор я ни разу не прошел спокойно по улице». Юрий Васильевич говорил, что до этого он мог посидеть в кабачке на Арбате, или в магазине купить жене швейные иголки, или зайти за колбасой в «Елисеевский». А на следующий день после премьеры «Иронии судьбы», когда он шел из дома в театр, за ним бежали прохожие и кричали: «Ипполит, Ипполит!», «О, тепленькая пошла!» Вот тут-то Яковлев и понял, что его жизнь изменилась навсегда. Но узнавали многих, а его любили!
Помню, как он шел по Арбату: высокий, яркий, в импозантно закрученном на шее шарфе, благоухая дорогим парфюмом. Позже у него появились еще элегантные трости. Но главное в его образе — божественный голос. Первым на яковлевский голос обратил внимание Эльдар Рязанов. В фильме «Берегись автомобиля» Юрий Васильевич сначала должен был получить роль следователя. Но потом ее отдали Ефремову, который не подошел на роль Деточкина. В общем, Яковлев остался не удел. И Рязанов ему говорит: «Давай ты будешь закадровый текст читать». С тех пор Яковлева часто приглашали озвучивать фильмы, и он иногда просто вытягивал картины.
Если бы Яковлева уволили из театра, он бы этого не перенес
В молодости Юрий Васильевич был очень дружен с Михаилом Ульяновым. В те времена они вместе бегали пропустить рюмочку в бар через дорогу от театра. А потом Михаил Александрович пошел по партийной линии, стал худруком и очень изменился. Между ними пробежала кошка… Юрию Васильевичу казалось, что Ульянов был несправедлив к нему, и он этого не понимал… Не учитывал, что Ульянов тащит тяжелый воз, который на него навалили, и отнюдь не наслаждается своим руководством. Недаром Михаил Александрович писал в дневнике: «Худрук я неважный, но театр я удержал, не дал его растащить». Он должен был проявить твердость, взяться за дисциплину в театре, что Яковлева, конечно, не очень радовало. Потому что за сорок лет в Вахтанговском он привык жить привольно и не мог мгновенно измениться. Да и не хотел! У Юрия Васильевича был, так скажем, свой набор джентльменских привычек, которым он не изменял.
Во времена его молодости среди молодежи, увлеченной Хемингуэем, в произведениях которого герои непрерывно прикладываются к бутылке, принято было бравировать тем, кто сколько может выпить. Это вообще не считалось за порок. Но времена изменились. Ульянов честно старался навести в театре порядок и пару раз даже подписывал приказы об увольнении Яковлева. Юрий Васильевич ужасно переживал. Обычно запирался дома и сидел там, никому не звонил. Ни у одного человека Яковлев ни разу не попросил, чтобы посодействовали его возвращению. При том что, я уверен, если бы его реально уволили, он бы просто умер… Но и без всяких просьб начинались звонки Ульянову от труппы, от партнеров, от разных чиновников, что, мол, надо вернуть, потому что по-человечески Юрия Васильевича обожали все...
Хотя был эпизод, который показывает, что у Яковлева кроме обожателей были и враги. Когда театр подал документы на присвоение ему звания народного артиста, тут же посыпались анонимные письма. Что, мол, Яковлев вообще двоеженец, что он бросил беременную жену, срывает спектакли, подрабатывает халтуркой… В общем, аморальный человек. И бумаги на звание завернули, да еще парторгу театра по шапке надавали, куда, мол, смотрите. Еще несколько лет вопрос со званием решался…
Впрочем, неудивительно, что у Яковлева нашлись завистники. Он хорошо зарабатывал, у него чуть ли не у первого в театре появилась машина — «Победа». Причем задолго до того, как Юрий Васильевич получил права. Просто были деньги, вот он и купил, а правила дорожного движения осваивал интуитивно. Думал: а что тут учить, на красный стоят, а на зеленый едут, и этого достаточно. Но ездил Юрий Васильевич так, что несколько раз попадал в аварии. Слава богу, все обошлось. Времена были другие, постовые Яковлева не наказывали и отпускали без штрафа, за автограф.
Однажды я сформулировал, какой у Яковлева любимый способ времяпровождения — изящное сибаритство. Особенно в последние годы я его часто видел в арбатских дворах сидящим на лавочке. В шляпе, в очень красивом кашне, в окружении собак, кошек, голубей… Из-за того, что Юрий Васильевич всех подкармливал, они его узнавали. Он очень любил природу, смотрел на солнышко, наблюдал, как распускаются почки, в этом была его философия. Но это не значит, что Яковлева совсем не волновало, что у него не так много осталось ролей в театре. Однажды Юрий Васильевич пошел к директору Театра Вахтангова и сказал, что хочет, чтобы я для него поставил спектакль. Наш выбор пал на комедию Нила Саймона «Солнечные ребята», а спектакль в итоге получил название «Веселые парни».
Вот тут-то мы с Яковлевым и познакомились ближе. Я в нем обнаружил такого хулигана! Например, когда я предложил: «Юрий Васильевич, а давайте сделаем сцену, где сиделка (ее играла замечательная актриса Мария Аронова) возле вас, пока вы спите, пожирает ваши конфеты и смотрит эротику по телевизору!» Яковлев помолчал, расхохотался, а потом говорит: «А можно я тоже буду подглядывать?» Он так легко откликался на самые смелые затеи, что я поражался. В другой раз я предложил: «Что, если мы пол в квартире вашего героя замусорим фотографиями из ваших фильмов и спектаклей?» Ну, то есть собственными фото Яковлева. Он говорит: «Да пожалуйста!» Вот только потом нам приходилось к каждому спектаклю допечатывать эти карточки, так как зрители повадились уносить их домой.
Наши репетиции проходили весело, Юрий Васильевич много рассказывал о себе, травил байки. И однажды Ульянов меня вызывает и говорит: «Вы там чем, вообще, занимаетесь? Вы спектакль-то сдавать будете?» Я отвечаю: «Подождите, Юрий Васильевич не до конца выучил текст». — «Он никогда не выучит!» Когда я об этом разговоре сообщил Яковлеву, он моментально собрался и быстро выучил текст. И очень обрадовался, когда я ему предложил приемку спектакля поставить на 31 декабря. Сдача прошла замечательно, худсовет хотел закончить пораньше, поскольку все спешили по домам. Но главное, Ульянов о спектакле сказал очень добрые слова…
Эта постановка потом много лет шла с огромным успехом. Несмотря на то что Яковлев потихоньку сдавал, зрители ему все прощали. Один раз он оступился и упал на первый ряд, а зрители очень бережно его подхватили и вернули в мизансцену под овацию. Конечно, возраст брал свое, но Юрий Васильевич не сдавался, продолжал играть в театре. Помню, мы с ним разговаривали по телефону о новом спектакле «Пристань», где он играл небольшой отрывок по Бунину. И Юрий Васильевич совершенно спокойно сказал: «Советую тебе как можно быстрее посетить этот спектакль. Я скоро уйду…» Он знал, что ему недолго осталось, и относился к этому спокойно. А через месяц его действительно не стало…
За свою свободу Жженов дорого заплатил
Идею, чтобы именно я поставил для Яковлева спектакль, Юрию Васильевичу подал другой великий актер, знакомством с которым я тоже горжусь, — Жженов. Георгию Степановичу специально к его юбилею я делал спектакль «Он пришел» — по пьесе Джона Пристли. Жженов там играл инспектора Гуля. А ведь после роли инспектора — правда, ГАИ — его и запомнили зрители. Я снова говорю о фильме «Берегись автомобиля».
Жженов, кстати, мог водить любые транспортные средства. Вообще! У него были права категории А, В, С и далее на все буквы алфавита. Конечно, он не в автошколе научился, а на зоне… Георгий Степанович мне рассказывал, что, еще будучи ссыльнопоселенцем, вывернулся наизнанку и каким-то чудом скопил на «Победу». Назвал машину Ингрид в честь любимой актрисы. И смотрелся как настоящий джентльмен в своем Норильске. Он потом еще и на вертолете научился летать, для съемок понадобилось. Настоящий супермен!
В Театре Моссовета, где я тоже много лет работал, я видел многие работы Георгия Степановича. Я знал, что, когда он переехал в Москву, Завадский обещал ему роль писателя Толстого. Но пьесу не разрешили к постановке. И никакой классики Жженову не давали… Он пришел в театр довольно поздно, но при этом в свои пятьдесят с лишним невероятно молодо выглядел, был в отличной форме, крутил сальто и делал стойку на руках! Я знаю, что в кино Жженов всегда стремился все трюки выполнять самостоятельно. Его жизнь складывалась тяжело: до сорока он то сидел, то был ссыльнопоселенцем, а потом еще несколько лет ушло на то, чтобы пробиться в провинциальных театрах… Шли годы, уходили старожилы — Орлова, Раневская, Плятт. Кажется, всем было понятно, что первым артистом театра должен стать Жженов. Но как-то так получилось, что в театре все начали ставить на Леонида Маркова, а Жженов так и оставался не в центре. От этого в нем на много лет поселилась обида.
Я считаю, что дело не в Маркове и не в несправедливости руководства театра. А, к сожалению, в самом Жженове. В кино он очень веселый, обаятельный и добрый человек. Но настоящий Жженов был не такой. С ним было достаточно тяжело общаться — характер! Он мог прийти в дирекцию и сказать: «Мне не нравится этот режиссер», — такое бывало. Всегда прямо говорил, что думает, и приличных выражений не подыскивал… Когда его уже отобрали на главную роль в «Ошибке резидента», Георгий Степанович увидел на пробах актрису Элеонору Шашкову.
Она была далеко не ведущей претенденткой на эту роль, рассматривалось много других красивых и известных актрис. Но он ее увидел, поговорил с ней пару минут, потом подошел к режиссеру и заявил: «Либо вы берете Шашкову, либо я сниматься в фильме вообще не буду». Сами понимаете, работать и общаться с таким человеком достаточно тяжело. У него все: либо по-моему, либо никак. Жженов перманентно пребывал в конфликте — все его возмущало, он посылал телевидение, ругал современный шоу-бизнес… Жил он совсем не богато, но ни у кого ничего не просил. И вот однажды президент Путин при встрече с актером невзначай спросил: «А где вы живете?» — «Я живу в зоопарке». — «То есть как?» Георгий Степанович объяснил, что много лет живет в тесной квартирке рядом с зоопарком. Через неделю ему выдали ключи от хорошей, просторной квартиры в новом доме.
Интересно было узнать о его отношении к письмам от заключенных, которые после публикаций в «Огоньке» узнали о прошлом Георгия Степановича и стали заваливать его просьбами. У Жженова в гримерке стоял целый ящик писем с зоны. «Читаете?» — как-то спросил я его. «Читаю. Но не отвечаю. Я ведь знаю, что все эти письма просматриваются цензорами, и правду заключенные не напишут, искренности в их письмах нет». Он всегда спокойно, без истерики говорил о лагерях, а в 90 лет даже согласился проехать по местам, где сидел. Известна его фраза: «Меня в 37-м так напугали, что я уже больше ничего не боюсь». И действительно, более свободного человека я в своей жизни не знал. Получается, что первые сорок лет жизни Жженов был физически несвободен. Но зато следующие пятьдесят свободен тотально. Он за это дорого платил, и платил по-честному. За право сказать подлецу, что тот подлец. Нечестному на руку человеку — что тот ворюга. Однажды я спросил Жженова, согласился ли бы он тогда, в молодости, уехать из страны, если б знал, что его ждет? Он ответил: «Нет. Я не могу без Родины».
Козаков вернулся на родину в одном костюме, с папкой под мышкой
Совсем иной выбор сделал еще один мой любимый колллега и актер Михаил Козаков. Правда, пожалел об этом… У нас с МихМихом (так звали Козакова друзья) было заведено беседовать по ночам. Он совершенно спокойно мог позвонить мне в два часа ночи и спросить, например: «Ты слышал вот этот псалом Давида?» И долго читал что-то на иврите. А мог позвонить всего лишь на одну минутку с вопросом: «Ты не знаешь, что означает «квест»?» Просто кто-то из его детей в разговоре употребил это слово, а Михаил Михайлович постеснялся показать, что не знает. Козаков никогда не позволял себе быть старомодным, отжившим, нудящим про старые добрые времена. Он всегда оставался современным. В постсоветское время в моду снова вошел джаз, и Козаков тут же сделал программу, где под эту музыку читал стихи Бродского. Выходил в кепке, в стильном пиджачке, танцевал твист — настоящий стиляга!
И вот он эмигрирует в Израиль, и от него ни слуху ни духу. Но те москвичи, кто посещал Землю обетованную, обязательно попадали там в лапы Козакова. Помню, как мы приехали на гастроли. Уже в аэропорту нас встречал МихМих: одет модно, выглядит стильно, как бы даже помолодел. Сразу же после спектакля потащил к себе домой. Рассказывал без умолку, как ему тут классно, как все европеизировано, какие тут возможности, как он впереди планеты всей. Но вдруг я замечаю, какие у Козакова тоскливые глаза… Понимаю: он не нас убеждает, что у него тут все круто и хорошо, а самого себя. И заканчивалось все признанием, что он здесь на хрен никому не нужен. В сущности, это так и было…
А потом, в наш очередной приезд в Израиль, с гастролями спектакля «Поле битвы после победы принадлежит мародерам», Козаков оттуда сбежал. Практически в майке и трусах. Это был день, когда в Израиле убили премьер-министра. Нам с актерами Театра сатиры — Александром Ширвиндтом, Михаилом Державиным, Людмилой Гурченко — лететь в Москву, а аэропорт закрыли на сутки! Все рейсы задержали, никого из здания не выпускают. Как вы понимаете, за несколько часов во всех кафе все было выпито и съедено, и, чтоб народ не взбунтовался, пассажирам стали наливать бесплатно.
Как ни странно, наши актеры переносили все это стойко. Михаил Михайлович, поехавший нас провожать, сидел в аэропорту с нами. Прочел нам всю свою концертную программу, от Пушкина до Бродского! И вот когда мы наконец оказались в самолете, Козаков, в летнем костюме и парусиновых туфлях, с папкой под мышкой, зашел в салон вместе с нами и, пользуясь форс-мажором и неразберихой, полетел в Москву. Дело было глубокой осенью, в Москве холодно. Михаил Михайлович просто взял такси и доехал до своей запечатанной квартиры на Ордынке, а оттуда позвонил жене Ане в Израиль. Сообщил, что решил вернуться на родину. Аня была в шоке!
Через месяц, поняв, что он не шутит, жена прилетела к нему в Москву, привезла вещи. И осталась с ним. Стала заниматься его собственным поэтическим театром, организацией гастролей… В общем, они быстро встроились в московский ритм, потому что Козаков попал на родную почву. Как раз тогда мы сделали и «Венецианского купца» по Шекспиру, где МихМих сыграл главную роль. Он много ездил с этим спектаклем, в том числе и в Израиль. Там, кстати, случилась потрясающая история. Козаков сломал ключицу. Пришлось делать бесчисленные уколы и мешками пить таблетки.
Вдобавок ко всему, у него еще язва открылась. Иногда на прогонах у Козакова темнело в глазах и он просто падал в обморок. Никто не понимал, как с актером в таком состоянии мы можем продолжать гастроли. Но время-то уже не советское, мы поехали на коммерческих условиях. И сумма неустойки обещала быть такой, что жена Козакова вообще перестала спать. И тут выяснилось, что Михаил Михайлович может все. Он немного изменил рисунок роли, чтобы можно было не шевелить правой рукой. Придумал, что его герой левша, придумал ему походку. И никто из зрителей не догадывался, что Козаков тяжело болен. Он злился, закатывал от боли глаза, но играл великолепно. В эти дни я узнал, что Михаил Михайлович глубоко верующий человек. Перед каждым спектаклем он долго молился Богу, просил сил. И сил ему хватило, потому что все положенные спектакли Козаков отыграл.
Я режиссер и поэтому о своих друзьях вспоминаю через призму совместной работы, спектаклей с их участием. Могу гордиться тем, что со всеми этими великими артистами поставил пьесы, которые до нас в России никто ни разу не ставил. Вот и сейчас в марте в Петербургском театре музыкальной комедии выйдет моя премьера, постановка знаменитой пьесы Жана Ануя «Бал воров». О тех, кто занят в этом спектакле, хочется верить, тоже когда-нибудь будут рассказывать с восхищением.
