Книга об артисте, которого любила вся страна, состоит из воспоминаний актеров, режиссеров, писателей, друживших и работавших с Евгением Александровичем. Некоторые из них читатели «7 Дней» могут прочесть еще до выхода в свет этого уникального издания.
С Евгением Евстигнеевым я познакомился в 1957 году, когда учился в Школе-студии МХАТ, — рассказывает Всеволод Шиловский. — Это было как раз то время, когда создавался театр «Современник». Своего помещения у театра еще не было, и «папа Веня» — как все называли ректора Вениамина Захаровича Радомысленского, предоставлял Ефремову и его артистам для репетиций аудитории Школы-студии. Если говорить о режиссерской методике «Современника», то я бы назвал ее «противомхатовской». В отличие от артистов МХАТа, актеры «Современника» говорили очень тихо. Почти так, как мы говорим в жизни. На сцене Школы-студии их игра выглядела естественной и органичной. Но когда «Современник» переехал в собственное здание на площади Маяковского, из зала иногда раздавалось: «Громче-то можно?» И только одного «господина артиста» слышно было всегда: Евгения Евстигнеева. А вести себя как-то иначе, даже в угоду режиссерской трактовке, Женя просто не мог. Если люди на тебя пришли, заплатили деньги, ты должен вложить им в ухо каждое слово, каждую реплику, где бы кто ни сидел — в партере или на галерке.
Могу похвастаться, что мы, студенты Школы-студии, стали первыми зрителями знаменитого впоследствии спектакля театра «Современник» «Голый король» по пьесе Евгения Шварца. Шла сдача спектакля чиновникам от управления культуры. В зале — одни «рожи». Не лица, а именно рожи, хранившие на протяжении всего действия каменное молчание, в то время как мы, студийцы, буквально подыхали от смеха. С этими людьми чуть шок не случился, когда неизвестно откуда раздались наши «бурные и продолжительные» аплодисменты. Ведь мы присутствовали на спектакле, что называется, инкогнито, скрытые от глаз чиновников. Все занятые в «Голом короле» актеры играли прекрасно. Особенно Игорь Кваша и Олег Табаков. Причем Табаков играл роль повара почти без слов. Очень хорошо и смешно чихал. Но все они только играли. А Евстигнеев — парил. Иного слова не подберу. Он, человек нетеатральной внешности, держал весь спектакль.
В кинематограф Евстигнеев не пришел, как приходят многие, — он буквально ворвался в него. Причем ворвался сразу к лучшим режиссерам. Они все хотели его снимать. Я уж не говорю про молоденького Элема Климова. Он делал тогда свою дипломную работу — короткометражку о пионерском лагере (речь идет о фильме «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен. — Прим. ред.). В роли глуповатого, но без меры и не по делу инициативного начальника лагеря предложил сняться Евстигнееву. Женя согласился. Короткометражку посмотрело начальство, одобрило и сказало Климову: «Делай полнометражный фильм». И тут уж Евстигнеев развернулся во всю мощь своего таланта. Фильм сразу стал популярным. А с ним и Евгений Евстигнеев. Реплики его героя мгновенно были разобраны на цитаты. А сам герой Жени — товарищ Дынин — стал смешным и одновременно страшноватым символом бюрократического идиотизма на все времена…
Евстигнеев умел быть удивительно, непостижимо разным. Посмотрите на его Корейко в «Золотом теленке» по Ильфу и Петрову и на его же Корзухина в «Беге» по Булгакову. Это же физиологически разные люди! Я не знаю, кого Женя не смог бы сыграть. В нем была такая сила индивидуальности, что когда я смотрел спектакль или фильм с его участием и наслаждался игрой других артистов, всегда ловил себя на мысли: «Все молодцы, все отлично играют, но этот, гад, неповторим».
Наша дружба с Женей началась тогда, когда он пришел во МХАТ из «Современника». Мы и раньше были в очень хороших отношениях, но там задружились по-настоящему. Третьим нашим другом был Владимир Сошальский. Невероятный красавец! Артист — замечательный. Он обожал Евстигнеева. А Евстигнеев был в восторге от Сошальского. Когда после спектакля мы собирались вместе, они не могли наговориться друг с другом. А я у них был вроде разводящего. Говорил: «Ребята, хватит! Все нормально, мы отлично посидели, но пора по домам»…
Евстигнеева любили все: и режиссеры, и коллеги, и зрители. Такое тоже не часто бывает. Кстати, о зрительской любви. У Жени появился «Мерседес». Он стоял во дворе дома на Суворовском бульваре, где жили мхатовцы. И какие-то хулиганы свернули у него с капота эмблему — трехлучевую звезду, или, как ее в народе называют, «прицел». Женя в отчаянии: «Вот гады, паразиты! Что делать?» А я уже знал, что нужно делать, и в свою очередь спрашиваю: «Знаешь такой завод — «Серп и Молот»?» — «Ну, знаю», — отвечает Женя. «А кто над ним шефствует, знаешь? МХАТ! А я знаю артиста, которого очень любит народ. И вот этот артист придет к начальнику цеха и скажет ему: «Слушай, ты не можешь мне сделать штук пятьдесят этих хреновин?» И он с любовью тебе их наштампует». Так все и случилось. Только Евстигнееву наштамповали не пятьдесят, как он просил, а шестьдесят штук. И проблема была решена. Отвинтят один «прицел», Женя спокойно тут же навинчивает другой. Где-то на пятнадцатом или двадцатом «дубле» устали отвинчивать…
А сейчас я вынужден перейти к грустной части своих воспоминаний. Но без них, рассказывая о Евгении Евстигнееве, увы, не обойтись. Если в «Современнике» у Жени были большие, интересные роли и он там по праву считался первым актером, то придя во МХАТ, куда его позвал Ефремов, Евстигнеев стал получать мало достойных ролей… Он очень переживал. Но в это время его поддержал кинематограф. Кинорежиссеры умоляли его сниматься. И Женя работал очень много и очень сильно. Только настал день, с которого, можно сказать, началась трагедия жизни Евгения Евстигнеева. Женя позвонил мне и без предисловий сказал: «Я свободен от театра. Послали на…» Я не поверил: «Женя, кончай байки травить!» — «Какие байки?! Приезжай к Вовке, все расскажу». Я тут же отложил все свои дела и поехал к Сошальскому. Женя сидел на кухне вместе с Володей. Он был бледен, нервно курил. «Да ладно переживать-то, что случилось?» Говорю нарочито бодро, чтобы ослабить напряжение. Но одновременно понимаю — не получится.
С Женей действительно случилась беда. Евстигнеев быстро взглянул на меня исподлобья, вонзил окурок в пепельницу, коротко кашлянул: «Сегодня был у Олега. Просил снизить нагрузку по репертуару, хотя бы немного. Говорю ему: «Старик, были б у меня роли, слова не сказал бы. Но ролей нет, а спектаклей много. Мне уже не потянуть, возраст не тот…» А он мне: «Не можешь — уходи на пенсию!» Я сначала подумал: Ефремов шутит. А потом понял: нет, он говорит серьезно». И Евстигнеев ушел из театра. Конечно, без работы он ни дня не оставался. Но душевная рана, полученная им, была такой силы… С чем бы ее сравнить? Людям, не знакомым с нашим ремеслом, трудно, даже невозможно понять, что значит для театрального человека уход из своего театра. Скажу так: это все равно что отнять у тебя кислород, связать по рукам и ногам и заклеить рот. Вот что это такое!
«Евстигнеев дунул в ствол, и тут раздался выстрел»
В году восемьдесят шестом, может, в восемьдесят седьмом, я попал в картину «Моонзунд», — вспоминает актер Сергей Гармаш. — Мы приехали на поезде в Ленинград и сразу отправились в Кронштадт. На одном из пришвартованных кораблей, в небольшой кают-компании, нам предстояла творческая встреча с моряками — их было человек сорок. Евстигнеев очень органично чувствовал себя там, рассказывал о себе, травил какие-то байки, вспомнил историю, которая произошла у него еще во владимирском театре. Они играли спектакль, в котором Евстигнеев должен был стрелять из револьвера. А выстрел озвучивал человек за кулисами — при помощи «хлопушки» (специального пистолета с холостыми патронами. — Прим. ред.), и однажды этот человек куда-то пропал. Евгений Александрович, ожидая звука выстрела, долго прицеливался, потом что-то говорил, поглядывая в кулисы, тянул время, изобретал реплики и в какой-то момент решил продуть дуло. И тут раздался выстрел. Рухнули все актеры. Эту историю, конечно, нужно слушать из первых уст, так он ее уморительно рассказывал…
Потом Краснопольский и Усков утвердили меня на роль Бориса Годунова в мини-сериале «Ермак». Ивана Грозного играл Евгений Александрович… Я был с ним на его последнем съемочном дне, снимали в Кремле. Машину Евстигнеева на территорию Кремля не пускали, и она была припаркована где-то довольно далеко. В Кремле мы работали пару дней. И рядом с нами там постоянно находилась смотрительница кремлевских соборов. В какой-то перерыв — пока переставляли камеру, готовили другую сцену, кадр — она предложила: «Давайте я вам покажу кое-что». Во всех музеях есть реликвии, которые никто не видит, к ним запрещен доступ массовых экскурсий. Она провела нас в комнату площадью, наверное, в десять квадратных метров. Это была домовая церковь, расположенная внутри, в Кремле, около Грановитой палаты.
На стене в ней висели огромные иконы, вышитые гладью. Наша экскурсовод все нам показала, рассказала, в том числе упомянула о выписанном из Италии свинцовом водопроводе. И вдруг Евстигнеев спросил: «Простите, пожалуйста, а туалет был?» Она опешила: «Что-что?» Он: «Туалет был?» И она, немного смутившись, начала объяснять: «Именно туалета не было, но у царя имелась мыленка, оббитая свинцом, в ней он мылся, все-таки тогда уже вода в Кремле была». Конечно, надо было знать Евстигнеева, чтобы правильно понять его вопрос. Он всегда старался вникнуть во все детали, это помогало ему в работе.
После мы брели по коридорам Кремля, что-то он мне рассказывал, затем вспомнил: «Пойдем-ка, мне надо позвонить. Давай к коменданту заглянем». Постучали в дверь, комендант, естественно, Евстигнеева узнал: «Проходите, проходите», усадил нас за стол, придвинул ему один из телефонов — а у него их штук шесть разных, в том числе «вертушка». Евгений Александрович набрал жене Ире, что-то обычное ей сказал, типа: мне осталась пара сцен, приблизительно во столько-то приеду домой. Затем положил трубку. Комендант сидел, молча смотрел на Евстигнеева — великий артист у него в кабинете, да еще в костюме Грозного.
Вдруг неожиданно Евстигнеев заявил: «Могу поспорить, что у вас вон там, в ящике, внизу, в столе, стоит початая бутылка коньяка». У коменданта брови поползли вверх: «Откуда вы знаете?» Опустил руку, открыл ящик и выставил на стол бутылку — действительно початую. Ну и, конечно, мы тогда выпили граммов по пятьдесят… Закончив смену, шли вдвоем к его машине, и Евстигнеев мне сказал: «Ты не представляешь, как я рад. Мы с Ирой переехали в новую квартиру, и у меня там кабинет. Сейчас я поеду в Англию, сделаю операцию, вернусь и обустрою его. Ты оценишь — стол, книги рядом, все очень удобно». Он так светло, оптимистично об этом мечтал. Это была наша последняя встреча… Нам еще предстояли съемки, но он в картине не доснялся. Уехал и не вернулся…
Однажды в «Современнике» мы репетировали «Мурлин Мурло» с Леной Яковлевой. Я лежал, она сидела. Волчек предложила: «Погладь ее. Только не вставай». Я удивился: «А как?» — «Ногой погладь ее, ногой». — «Как — ногой?!» — «Ну, как можешь, ногой погладь. Представь, что ты рукой это делаешь». Я как-то пытаюсь гладить ее ногой. У меня там роль алкоголика, человека, который, в общем-то, может и ногой погладить, но мне это кажется дико нелепым. И тут Волчек говорит: «Слушай, я помню, мы на гастролях были, и Евстигнеев заболел, температура у него была высокая. Лежит он в трусах и в носках на кровати, жара страшная. Мы молодые, все в одной гостинице. Кто-то входит в его номер и спрашивает: «Женя, у тебя закурить есть?» И он ногой так показывает: «Вон, возьми…» Понимаешь? Ногой!» И когда она мне рассказала об этом, сразу моя нога как-то стала мне дорога, и у меня быстро и легко получилось превратить ее в руку — я просто уловил то состояние.
«Обидно, что не сохранилось чудо их любви»
Евстигнеев появился во МХАТе вскоре после Ефремова, — рассказывает Ирина Мирошниченко, — моя первая с ним встреча на сцене состоялась в спектакле «Старый Новый год» (по этой пьесе Михаила Рощина через семь лет сняли телевизионный фильм. — Прим. ред.). Евстигнеев начал строить свою роль настолько смешно, что каждая репетиция превращалась в праздник, все смеялись. Да и команда собралась замечательная. Калягин, очень веселый артист, тогда тоже только пришел к нам. Он хотел занять определенное положение в театре и старательно относился ко всем работам, которые ему давали. Уже позже он снялся у Никиты Михалкова, появились его другие выдающиеся роли, но одна из первых, ярких театральных — в постановке «Старый Новый год».
Перед премьерой мы должны были сдавать спектакль художественному совету и, естественно, совету из министерства. Приехала лично министр культуры СССР Екатерина Алексеевна Фурцева. Она села в центре зала вместе с Владыкиным — это был ее вечный заместитель, маленького роста, сухой, синеглазый, очень нервный. Пришли еще люди — всего было человек пять-семь вместе с Ефремовым. Для них нам и предстояло в первый раз сыграть пьесу, которая по тем временам была достаточно острой, очень ироничной, затрагивала рабочий класс, причем не с лучшей стороны. И вот в полной тишине мы начали играть комедию. Первым на сцене появлялся Евстигнеев — он вешал ковер, стоя спиной к зрителю на какой-то приступочке или лесенке, ковырялся, хрюкал, хмыкал и потом произносил реплику, повернувшись в зал.
В этот момент мы услышали первый смех — Екатерины Алексеевны. Сцена была разделена пополам: одна половина, как бы нижний этаж — кухня Себейкиных, вторая, чуть выше, на подиуме — кухня Полуорловых, а между ними — настоящий мусоропровод идиотского розового цвета, с крышками по двум сторонам, у которых потом переговаривались Калягин с Невинным. Мы все стояли за кулисами и подглядывали в щелку. Надо сказать, что, сколько бы мы ни работали вместе, я всегда с огромным интересом, как школьница, следила за Евгением Александровичем — за тем, что он делает, из чего строит свои шедевры, как идет к созданию законченного образа… «Старый Новый год» игрался бесконечно.
И в Москве, и в других городах, куда бы мы ни приехали, он всегда присутствовал в афишах на утро и на вечер. И каждый раз Евстигнеев привносил в него какую-то новую шутку. Причем это случалось в нашей квартире Полуорловых в тот момент, когда его герой Адамыч прибегал с бутылкой водки. Вдруг между репликами он поднимал стакан и вставлял что-то типа: «С днем рождения!» или «Счастливого пути!» — что-то от фонаря, абсолютно не соответствующее ни пьесе, ни ситуации. Это было очень смешно, мы хохотали и каждый раз ожидали, что же он такое брякнет, чтобы снова нас рассмешить.
Нам всегда было радостно и весело. Огорчало только одно: я давно поняла, что у него больное сердце… За кулисами стояла простая скамейка, предназначенная для артистов. Он отыгрывал и ложился на эту скамеечку, лежал, ждал выхода в следующей сцене. И так глаза закрывал, будто дремал. Я пару раз покупалась, теребила его: «Жень, Женя, тебе нужно выходить». — «Знаю», — отвечал он тихо-тихо, сквозь зубы. А на свою реплику точно вскакивал и вылетал на сцену, устраивал там настоящий фейерверк, а потом — снова на скамеечку. И всюду он находил себе какую-то кушеточку или диванчик, чтобы отдохнуть и набраться сил…
Вместе с Евстигнеевым мы ездили и на гастроли в Японию. Мы провели там сорок дней и, конечно, отыграли много спектаклей. Гастроли были тяжелые в плане привыкания к жизни в другой стране. Есть было нечего — с утра нам давали чай в термосе и больше ничего. Но платили хорошие суточные, всем одинаковые: и рабочим, и костюмерам, и артистам — народным и не народным. С собой из России мы много не привезли — кто-то пару бутылок водки, кто-то две баночки икры, еще что-то, но по мелочи, так как нас проверяли. В Японии мы все как шальные думали: чего накупить? В основном запали на технику — видеомагнитофоны, телевизоры, в Москве этого не было, а тут такая возможность. Женя в первые же дни решил купить кинокамеру. Он долго выбирал ее, наконец купил и тут же приступил к изучению операторского дела. Сегодня его сын — выдающийся оператор, вероятно, интерес к этому виду искусства у них в крови.
В дни гастролей мы выступали в посольстве, и посольские спросили, нельзя ли сделать для них какой-то концерт или творческую встречу. Они хотели увидеть Калягина, Евстигнеева, Борисова. Но все ответили: «Нет, мы заняты, много работы, нет-нет-нет». А я в то время была председателем женсовета во МХАТе, и они, узнав об этом, сказали, что и у них в посольстве тоже есть женсовет. И предложили: «Поскольку мужчины уставшие, может, вы выступите для женсовета, Ирина Петровна? Из чувства солидарности». Я согласилась… Отработала полную творческую встречу на час-полтора. А на обратном пути, уже внизу при входе, я обратила внимание на доску объявлений. Мне стало любопытно посмотреть, что им там объявляют, — все-таки совершенно другой мир, посольство. Читаю: продается «Мазда», номер такой-то, шесть лет, пробег очень маленький, торговый представитель уезжает и вынужден продавать ее, позвонить по такому-то номеру… Я поинтересовалась, сколько эта «Мазда» может стоить. «Очень недорого», — ответили мне и назвали сумму меньшую, чем Женя заплатил за кинокамеру… В общем, договорилась о покупке.
В день, когда в посольстве оформили все документы, я шла по своему этажу в отеле и встретила Евстигнеева и Борисова. Спросила: «Мальчики, у вас водка есть?» — «Ты что? Давно нету». — «А баночка икры?» — «Да о чем ты говоришь?!» — «Ладно, я вас приглашаю. Пойдем ко мне в номер». Я достала свои запасы — хлеб, сыр, что-то еще, но самое главное — бутылку… Всю эту красоту я выставила на стол, они обрадовались: «Вот это да! А что случилось?» И я объявила: «Купила машину». Они оба переглянулись, повисла долгая пауза. «То есть как? Какую?» Я ответила. Евстигнеев воскликнул: «Во мозги! Вот это да! Как это ты сумела?» Я рассказала им всю историю, не забыв упрекнуть: «Вы же отказались выступить, а так сами увидели бы то объявление». Они говорили наперебой: «И это возможно? Мы даже не предполагали». Женя вздыхал: «А я кинокамеру купил». Борисов вообще запричитал: «Моя «Волга» уже на ладан дышит, а я на какой-то видеомагнитофон с телевизорами потратился, зачем мне это нужно?» Месяца через три, уже в Москве, я подкатила к театру на этой машине с правым рулем, и они смотрели на нее как на старую знакомую — мол, вот она, все понятно…
Следует, конечно, вспомнить чудесную поездку в Швецию. Поездка та была интересная, веселая, мы много чего увидели и узнали — словно очутились в другом мире… Женя снимал все на свою кинокамеру и очень радовался этому. Однако те блестящие гастроли омрачило одно очень грустное событие. Здесь нужно вспомнить о том, какие у Евстигнеева были отношения с Ирой Цывиной. Мы смотрели на них и понимали: вот она, любовь. Вроде ничего особенного не происходило, но все чувствовали, что эти двое любят, просто не могут друг без друга. Это выражалось во всем: в их разговорах, шутках, в том, как они вместе сидели в автобусе — клубочком, будто одно целое. И однажды вечером мы должны были играть спектакль в маленьком театре какого-то города.
Я вошла в гримерную и увидела: сидит Ира, дрожит, будто девочка, лицо зареванное, красное, и рядом стоит Евстигнеев. Он отвел меня в сторону: «Что делать? Как она будет играть?» Оказалось, что она ждала ребенка, но никому об этом не говорила. А потом пожаловалась одной из наших актрис то ли на то, что у нее живот болит, то ли еще на что. И та, не зная о ее положении, посоветовала ей налить горячую ванну, полежать, расслабиться… Ира так и сделала, а утром ей стало хуже, началось кровотечение, и ее увезли в больницу. Они лишились ребенка. Боже, как она плакала! А Женя все время уговаривал: «Не плачь, моя девочка, мы еще с тобой сделаем ребеночка…» Невероятно глупо все тогда произошло, обидно, что оно не сохранилось — чудо их любви…
Очень тяжело и трудно он переживал уход из жизни второй жены (Лилии Дмитриевны Журкиной. — Прим. ред.). Но появилась Ира, и он расцвел, ожил. У меня было ощущение, что Бог ее послал — как награду, как луч яркого солнечного света. Женя весь засветился, помолодел, повеселел. Было видно, что он живет в любви и влюблен сам. За это огромное ей спасибо. У него была короткая жизнь, однако ее последний период он прожил невероятно счастливо и радостно. Мы все это видели. Ира мягкий, добрый, скромный, невероятно красивый человек. Она ни во что не вторгалась, не жаждала карьеры, не стремилась чего-то добиваться. Она очень творчески и нежно поддерживала его. Он всегда знал, что дома его ждет тепло и любовь. А это очень важно, особенно для актера и особенно для человека, страдающего от коварной болезни. Я помню тот день, когда играла на малой сцене, а у Жени был его последний спектакль.
Я шла по коридору первого этажа и увидела его возле раздевалки. Спросила: «Женечка, как дела?» — «Завтра лечу делать операцию», — и посмотрел на меня пристально, в глазах — вопрос. Я и сейчас будто вижу выражение его лица, в котором читалось желание, может быть, поделиться со всеми, найти поддержку. Он походил в этот момент на ребенка. У меня сердце сжалось от страха. Первое, о чем я подумала: нужно уговорить его не делать этого. Вероятно, моя интуиция так сработала. Но я не могла этого сказать, потому что знала: они с Ирой готовились, вели переговоры с английским хирургом, одним из лучших в мире, и все вопросы были решены. Однако мне было страшно… Даже сейчас, по прошествии стольких лет, я считаю мифическими надежды на то, что за границей сделают лучше, чем у нас. Ведь исход операции и лечения зависит не только от умения и мастерства, но и от отношения… Для них он — просто человек, пациент, а для нас — целая планета. Любимец… Все пытались его поддержать, уверяли, что все будет хорошо, желали удачи. Но у меня на душе появился осадок. Прямо хотелось взять Женю в охапку и не пускать.
Тем не менее, ему требовалось кардинально решать вопрос со здоровьем. Из-за болезни сердца его мучила внутренняя неуверенность, безотчетный страх того, что в любой момент может произойти беда, могут понадобиться врачи, лекарства, помощь… Однажды на Тверском бульваре мы репетировали то ли «Заседание парткома», то ли еще что-то, Ефремов был в зале. И я снова увидела Женю на диванчике. «Что, Женечка, плохо, да?» — «Да, что-то жмет. И вчера так было, и сегодня нехорошо. Вот здесь, за грудиной жмет». А у меня тогда был близкий человек, врач. И я побежала вниз, к телефону, позвонила ему и попросила срочно прислать «скорую», хорошую, со специалистом-кардиологом. Минут через десять машина уже приехала. Я их встретила, отвела к Жене в этот предбанничек перед сценой. И, знаете, Евстигнеев не удивился, хотя он меня не просил об этом, он вообще никого не просил… Но он знал, что я с нежностью и с огромным уважением, даже с пиететом, к нему относилась. Как к какой-то звезде, которая светится, к которой хочешь прикоснуться и в то же время побаиваешься. И свет, от нее идущий, греет твою душу...
