В Ленинграде с «Реквиемом» мы выступали в зале филармонии. Идет концерт, и вдруг со сцены вижу перед собой в первом ряду лицо Ахматовой. Я сразу догадалась, что это Лев Гумилев. Никто из участников концерта его не приглашал, поэтому появление сына Ахматовой в зале стало для нас неожиданностью. По окончании он пришел за кулисы. «Терпеть не могу, когда актеры читают стихи! Тем более Ахматову! — сказал мне Лев Николаевич. — Но... Вы были хорошо одеты». Понимаете, сказано это было без какой-либо специальной интонации. Но вот эта маленькая пауза после «но» и дальше слова «вы были хорошо одеты» дали почувствовать, что Гумилев похвалил мое выступление. Понравилось, что он сделал это именно так — завуалированно, не напрямую.
И еще один момент остался в памяти с того концерта. На поклонах принимаю цветы от зрителей. Вдруг к сцене подходит женщина со следами возраста, но нестарая — наверняка пережившая блокаду, про таких говорили «питерская интеллигентка». На жакете — брошечка-камея, волосы собраны в пучок... Протягивая букетик, делит его пополам. Одну часть цветов вручает мне, а вторую — кладет на сцену со словами «А это Ане...» Я поняла, что она была знакома с Ахматовой. Затем протянула сверток, довольно, кстати, тяжелый: «Это тоже вам». У меня хорошая ассоциативная память, и в этот момент я вспомнила, как однажды на Таганке в трудные времена зритель после спектакля подарил что-то завернутое в газету. Я тогда подумала: наверное, цветы, укрытые от мороза, но развернув, обнаружила палку копченой колбасы... На сей раз оказалась коробка из-под джина, на которой от руки было написано: «Это не джин». Внутри лежала бутылка, кажется с хересом. Я знала, что его любит Вася Катанян, и когда пошла к нему на день рождения, вручила ту бутылку. Вот так закольцевалась эта история — ведь я читала «Реквием» в костюме Лили Брик, который подарил мне Вася.
— Когда вспоминали Караяна, вы сказали, что на репетиции он не полностью раскрывался. А актер на репетиции должен всегда выкладываться?
— Смотря на какой. Я вот точно знаю: если генеральная репетиция прошла хорошо, то вечером премьерный спектакль будет хуже. А если на прогоне мы лишь закрепили мизансцены и текст, то премьера пройдет хорошо. К сожалению, Любимов требовал от нас полной выкладки на репетициях — «выжимал» нас — и это плохо сказывалось на вечернем спектакле. Мы, конечно, могли схитрить, но не сразу научились этому.
— Юрий Петрович бывал с вами строг, резок?
— За спиной, думаю, бывал. А в лицо никогда не грубил. Но мог быть язвителен. Расскажу одну историю времен «ранней Таганки». Я уже говорила, что в то время иногда писала статьи, как правило, в «Советскую культуру». Но однажды мне предложили напечататься в «Правде». Помню, я даже советовалась с моим другом художником Борей Биргером, печататься ли в «Правде»? Он мне сказал: «Аллочка, ну раз в «Правде» появилась такая «щель», то давайте будем «раздвигать эти щели», а не отдавать эти возможности другим. Пишите!» Я и написала совершено невинную статью. Материал должен был быть о нравственности, о каком-то служении — в общем, что-то возвышенное. Причем писала-то я о Театре на Таганке. Вспомнила даже нашего реквизитора Верочку, которая всю жизнь посвятила театру и очень ответственно относилась к своей работе. В день выхода газеты, как всегда, опаздываю на репетицию. Кстати, надо отдать должное Любимову, со временем он разрешил мне не приходить к началу репетиций, а приезжать в театр к двенадцати. В тот день влетаю в репетиционный зал, только собираюсь присесть, как Юрий Петрович протягивает ко мне руки: «Подождите, Алла Сергеевна, я вам платочек сейчас подложу, а то запачкаетесь». Я сразу поняла, к чему относятся эти фраза и жест, — уж точно не к моему опозданию.
