Официальный брак у сестры единственный — с Николаем Кузьминским. Он был седоватым, высоким, улыбчивым, старше ее на тринадцать лет. Работал во Внешторге в Бюро переводов, знал, кажется, все европейские языки. Вот он был по-настоящему красивым мужчиной. Насколько помню, познакомили их общие друзья. Поженились быстро, жили хорошо. Николай радушно принимал и меня, и родителей — папа с мамой приезжали по возможности, а я довольно часто.
Однажды решил меня порадовать — вручил входной билет в Мавзолей Ленина. Точнее бумажку с печатью, позволявшую пройти без очереди. Очереди к гробу вождя революции в то время стояли километровые, причем в любое время года.
К удивлению родственника, я совершенно не горела желанием смотреть на мертвеца. Николай изумился, тем более что «пригласительный» добыл с огромным трудом. Я извинилась и сказала, что стараюсь обходить стороной кладбища и покойников, предпочитаю театр или музей. Он вовсе не был занудным партийным функционером, просто искренне хотел сделать мне приятное. Кто же знал, что встретит такую реакцию? Возвращаясь с работы, покупал разные вкусности к столу — пирожные, конфеты, пирожки... Пирожные, безусловно, нравились больше, чем «пригласительный» в Мавзолей.
С сестрой, когда вместе собирались — у нее или у меня, постоянно друг над другом подтрунивали. Вспоминая истории из детства, и смеялись, и плакали. Скажем, с двенадцати лет моей домашней обязанностью было натирать мастикой паркет. Мама, если замечала неначищенный пятачок, каждый раз требовала: «Перемой залысину — иначе муж лысым будет!» И под общий смех я надраивала плешь. Мы с сестрой вспоминали это и хохотали как раньше.
А то ни с того ни с сего всплывет история про кашу... Послевоенное время, папу перевели в Вильнюс, мама уехала с ним, а мы с сестрой — она уже училась в институте — остались в Нежине. Элина сварила нам обеим кашу в чугунке, оставила на плите и убежала на занятия. Я вернулась из школы и сама не заметила, как все съела, — чугунок-то маленький. Сестра, конечно, обиделась: «Мне тоже есть надо!» Каждый раз, вспоминая, она начинала плакать, обнимала меня и просила: «Прости за то, что попрекала. Подумаешь, какая-то каша».