Лев Дуров прямо заявил: мол, моей доски на театре нет, почему мы должны вешать ее Эфросу? Поразительно, я видел Льва Константиновича в спектаклях Эфроса, Дуров сыграл в них лучшие свои роли, как и Броневой, и Козаков. В какой-то степени повторился библейский сюжет: ученики отступились от мастера, его никто не защитил.
Дуров был блистательным актером, а человеком совершенно других качеств, обожал интриги. Начал ставить спектакли сам, просил Анатолия Васильевича научить, как обращаться с текстом. А позже утверждал: я сам могу работать режиссером и должен быть здесь главным. В итоге у него ничего не получилось, зритель перестал ходить в театр.
Проклятое место: Михоэлса убили, Эфроса изгнали. Перед уходом на Таганку в душе Анатолия Васильевича поселился панический страх, он перестал ездить в метро: «Стою в толпе, прибывает поезд. А я боюсь — вдруг какой-то сумасшедший сейчас под него толкнет?» Когда поделился этим, я чуть с ума не сошел. Подумал: это режиссерская паранойя. Но так он предчувствовал ситуацию, когда стали предавать ученики. Мистика? Возможно... К таким вещам отношусь уважительно.
На Таганке Эфроса считали пришлым, театр не стал его домом. Инфаркт, унесший жизнь Анатолия Васильевича, на совести труппы. Справедливо знаменитое выражение: артисты как дети, но сукины дети. Более зависимых, но и жестоких существ нет. Они проявляют порой детскую безжалостность, особенно если не понимают, куда ведет мастер.
Мне удалось собрать на Малой Бронной уникальный репертуар. «Портрет Дориана Грея» не шел в Москве. Главного героя сыграл никому тогда не известный Даня Страхов. В «Лулу» блистала Алена Яковлева, дочь Юрия Васильевича, с которой работал еще в «Сатире». Женя Крюкова сыграла Анну Каренину, поскольку в труппе не было актрисы на эту роль.
Я приглашал актеров со стороны, что возмутило Дурова. Хотя он не мог бросить в меня камень, к его семидесятилетию я поставил спектакль «Метеор» Дюрренматта, где дал Льву Константиновичу главную роль и занял всю его семью — и супругу, и дочь Катю, и зятя Володю Ершова.
Те, кто оказались за бортом, затаили злобу. Хотя придя в театр, я не уволил ни одного человека, кто-то просто отошел в тень и перестал играть роли в постановках, которые не собирали зрителей. Как только закончился мой контракт, я ушел из театра.
Без работы не остался. Вспоминаю, как репетировал поэтический проект по Пушкину со Смоктуновским. Я погрузился в такой космос! Все отзывались о нем с долей фамильярности: наш Кеша — гений. Иннокентий Михайлович поделился, как министр культуры Фурцева однажды сказала:
— Мы на вас молимся.
Фильмы с его участием приносили и кассу, и приглашения на международные кинофестивали. Он ответил:
— И правильно делаете.
Знал себе цену, прекрасно понимал, кто он в искусстве.
Для меня та работа стала невероятной школой. Есть темперамент физический, а есть темперамент мысли, им мало кто из актеров обладает. У Смоктуновского он был. Люблю артистов-интеллектуалов и с распространенным трюизмом «Чем глупее актер, тем лучше» категорически не согласен.
Смоктуновский был по своей природе мистиком. Считал, что Бог подарил ему шанс остаться в искусстве, когда помог бежать из плена во время войны. Выходя на сцену, он священнодействовал. Некоторые актеры в щелочку подглядывают за зрителями, кто-то травит анекдоты и через секунду замечательно играет. К Смоктуновскому нельзя было подойти перед спектаклем. Помню, он, как старый еврейский портной, щупал занавес, это был его магический переход, так он настраивался, никого уже не слышал, не видел, в тот момент вел себя как лунатик. Казалось бы, ничего в нем не менялось, выходил на сцену без грима, но это был другой человек.
Его пластика рождалась органично. Говорил: «Поворот головы — уже мизансцена». Источал магнетизм: «Это я втягиваю в воронку зал, а не зал — меня». Смоктуновский любил поиграть спиной, плечом, потом вдруг — резкий поворот лицом в зал, молния из глаз.
Он был страшным самоедом, часто сокрушался: «Сегодня голос почему-то не летит на балкон, будто во мне что-то сломалось. Я сыграл неудачный спектакль». Правда, зритель этого не замечал, зал всегда сидел затаив дыхание. Тогда работали без микрофонов, каждый спектакль Смоктуновский играл как последний. Сомневался: «Не знаю, сыграю ли в следующий раз. Вдруг завтра не проснусь?»
