Приближался Новый год. Капитан Бакунин решил порадовать нас с тетей и показать тайгу, а заодно и разжиться праздничным деревом. Тайга была прекрасна. Я ее рассмотрел лучше тети, потому что Бакунин, выпив положенную норму — два «Солнцедара» — и вручив мне свой «макаров», отправил меня погулять: «Иди, боксер, постреляй».
Стрелять не хотелось. Вокруг стояли величественные заснеженные ели и тишина. Я шел и думал, как причудлива жизнь. Я получил на ринге от Рустама Плиева, зато любимая тетя Лаура нашла личное счастье, и скоро мы вернемся в теплый Тбилиси к камину, на котором стоят семь слоников, подаренных бабушке Екатерине, добрейшей женщине, злодеем Берией... Не хотелось нарушать гармонию. Но она нарушилась сама по себе.
Таких криков я не слышал не только за всю историю отношений тети Лауры и милиционера Бакунина, пожалуй, не слышал их никогда. Я побежал на нечеловеческий вопль капитана. По мере приближения к месту предполагаемой трагедии (а причиной нечеловеческих воплей всегда является что-то трагическое) даже разбирал слова: «Боксер!!! Боксер! Где пистолет?!»
То, что увидел, действительно было как минимум драмой — абсолютно голый милиционер отступал по сугробам от преследовавшего его громадного бурого медведя. Я выстрелил. Медведь и Бакунин посмотрели на меня разом. Помню, подумал, что медведь кажется мне невероятно красивым, а Бакунин — нет.
Издав, наверное, самый жалобный из своих рыков, животное начало оседать. Мигающие, полные смерти глаза медведя смотрели на меня. Я заплакал. И плакал навзрыд. Мне было жаль умирающего гиганта, вся вина которого была лишь в том, что он набрел в тайге на голого писающего капитана милиции... Из машины выскочила успевшая частично одеться тетя Лаура.
Конечно, мы вернулись в Тбилиси — к бабушке и ее слоникам. Я никогда больше не надевал боксерских перчаток, не выходил на ринг и не стрелял из пистолета Макарова. Я понял, что хотел бы рассказывать людям истории про жизнь и смерть, красоту и калейдоскопы жизни, и вскоре поехал во ВГИК. Где поступил на один курс с Рустамом Хамдамовым.
Поначалу мы с ним мало общались. Хамдамов обычно сидел на задней парте с опущенной головой, скрытый густой занавесью длинных черных волос и что-то то ли чертил, то ли рисовал, но мало кто интересовался, что именно. Все в мастерской занимались своими делами. И вот однажды все традиционно погрузились в разное, а я рассказывал Григорию Наумовичу сюжет своего ненаписанного сценария о том, как из дома неожиданно ушел любимый муж, а его жена и сын ищут беглеца. На самом деле это была личная история.
Отец мой внезапно, как это часто бывает, влюбился в третьесортную пианистку, из тех, что разъезжают по санаториям, домам отдыха и играют там всякую «кукарачу». Папа ушел от нас с мамой и тоже стал ездить по различным оздоровительным учреждениям, в которых дама его сердца играла на пианино. Мальчик-герой (то есть я) с мамой обнаруживают сбежавшего папу в Сочи на очередном дурацком санаторском концерте — он сидел возле пианистки и перелистывал для нее ноты.
Чухрай ругался сильно, просто в пух и прах разнес сценарий, который на самом деле был моей жизнью: «Черт знает что! И сколько еще ты, бездельник, будешь развлекать меня своим устным народным творчеством? Мне нужен сценарий, а не твоя болтовня! Ты что, Шахерезада? Или, может быть, Гомер? Отправляйся на место и пиши!»
