Из меня же Дюма-отца не получилось. Моего Воробьянинова вы, конечно, извратили, но ваш Остап искупает все. Его вы, правда, тоже извратили, плюс поменялся на минус, ждите скоро Осю Шора в гости». «Позвольте, Дюма-пер, мы очень надеялись, что вы пройдетесь по нашей жалкой прозе рукой мастера», — произнес тот, что в пенсне. «Я больше не считаю себя вашим мэтром. Заканчивайте роман сами, и да благословит вас бог. Завтра же еду в издательство и перепишу договор с нас троих на вас двоих. А сейчас встали и пошли за мной, будем осматривать ваши стульчики». Оскорбленный кот забился в дальний угол грота, туда, где в стене, заваленный пустыми ящиками, скрывался потайной люк.
Из всей троицы только Валентин Катаев, писатель, уже сделал себе имя. Устав бояться за жизнь младшего брата, он почти силком вытащил его из Одессы и устроил работать в железнодорожную газету «Гудок».
К этому моменту из литературных достижений Женя, взявший псевдоним Петров, мог похвастать разве что хорошо написанными протоколами осмотра трупов, которых составлял во множестве в качестве инспектора уголовного розыска в Одессе. Третий, в пенсне, Илья, сотворивший псевдоним Ильф из своей труднопроизносимой фамилии, тоже служил в «Гудке».
Ступив на крытое крыльцо особняка, обрамленное шестью черными колоннами, соавторы слегка оробели. «Смелей, смелей, — подгонял Катаев, — здесь вы у себя дома, сиречь у Наркомата путей сообщения». Он распахнул дубовые двери непомерной высоты, потом еще одни, и притихшие соавторы застыли у подножия беломраморной лестницы. Катаев наслаждался произведенным эффектом.
Справа, из швейцарской, попросили документы, и он помахал красной книжечкой. «Манечку пригласите», — потребовал он. Дежурный надавил кнопку на пульте. Соавторы же обалдело уставились на гигантскую картину «В.И. Ленин на III съезде комсомола», соседствующую с розовыми колоннами, латунными греческими светильниками, богиней Афиной в витраже, старым пейзажем, изображавшим Крым, с парой лебедей на переднем плане.
У обоих возникло одинаковое желание: «Прикрыть бы», — сказал Илья. «Лучше совсем убрать», — откликнулся Евгений.
Ожившей комсомолкой с картины приближалась шустрая Манечка. «Здравствуйте, Валентин Петрович! — запела она. — Что будем смотреть?» И плавным жестом обвела множество наглухо закрытых дверей.
«Только столик и стульчики», — попадая в ее тон, ответил Валентин. Соавторы одновременно хрюкнули. В Белом зале вся троица, не сговариваясь, уставилась на паркет. «Прошу, прошу», — Манечка скользнула по анфиладе вдоль окон, свернула направо. Соавторы вошли и онемели. Точно такие, как у них в романе, по обе стороны бесконечной мраморной столешницы стояли 2 дюжины стульев. «Вот они, родимые, целехоньки», — резвился Валентин. «Что ж ты раньше-то, сукин сын…» — не находил слов его брат. Чувствуя себя в шкуре Кисы Воробьянинова, он ухватился за ближайшую высокую спинку и потянул стул к себе. Стул не поддался. Валентин загибался от хохота. «Товарищ, товарищ, он же каменный! Оставьте стул в покое. Прошу внимания», — надрывалась Манечка.
