— Действительно очень странный поступок.
— И он не единственный. Например, мне за лучшую женскую роль в «Увидеть Париж и умереть» на каком-то фестивале вручили деньги, огромные по тем временам — чуть ли не пять тысяч долларов, — и сделанную в Швейцарии на заказ каким-то мастером с мировым именем бриллиантовую брошь. Было две уникальные броши, усыпанные драгоценными камнями, — у меня и у Чуриковой. И я эту брошь подарила. Буквально наутро пожалела. Я скрывала это от детей, потому что нельзя такое понять. В конце концов, это наследство. И потом, это награда — все равно что орден.
— Кому же вы сделали такой роскошный подарок, помните?
— Конечно, помню. Оле, жене брата Толи Васильева. Она не хотела брать, кстати, я просто заставила ее взять. Самое смешное, я говорю наутро:
— Ну, понравилось тебе?
Думаю, сейчас скажет, чтобы я забрала ее. А она говорит:
— Да, фианитики хорошенькие.
— Ты с ума сошла! Это бриллианты!
Посередине там был большой бриллиант, закрепленный на пружинке, и он все время двигался и сверкал как бешеный.
— Она, наверное, не предполагала, что можно бриллианты дарить.
— А кто может предположить, что я просто так могу такое сотворить? Думаю, это какой-то психоз. Вот приходит ко мне человек, можно сказать, незнакомый, я вижу у него плохие ботинки и тут же думаю: «Так, какие-то у меня есть ботинки для него». Это что? Я не знаю, что это такое, это меня так наградил боженька, вот такое наказание мне придумал он.
— Вам тоже делают щедрые подарки?
— Только дети. Это и хорошо, мне от других и не надо, я боюсь этих подарков, потому что чувствую себя уже обязанной и понимаю, что должна ответить тем же, только в большей степени. Я отвыкла от подарков, отвыкла, чтобы меня жалели, не дай бог, или помогли мне. Мне от этого только хуже, я раскисаю.
— Какие у вас правила жизни?
— Главное — держаться, что бы ни случилось. Но это очень трудно. Когда что-то серьезное в семье, тут я беспомощна. Вот тут мне страшно, тут я просто умираю. Но вообще я стараюсь не бояться жизни.
— Это очень сложно. Как это сделать, если знаешь, что завтра вообще может случиться все что угодно?
— А все равно я знаю, что лучше жить, чем не жить. Бывали такие мысли, что уже нет больше сил сопротивляться. Главное у меня такое правило: утро вечера мудренее. Мне нужно пережить ночь, и наутро у меня все встанет на свои места.
— Вы с этими мыслями засыпаете?
— Если засыпаю. Я жду рассвета и пробуждения моей энергетической подпитки, и ее получаю, и мне все становится ясно, и я отметаю все, что было накануне. Так себе и говорю: «Это было вчера, а сегодня встань и иди». И я это делаю.
— Вы говорили про Гаркалина как про замечательного партнера, про Плучека, который многое вам дал. А с какими удивительными людьми вы еще встречались?
— Лиля Брик — абсолютно уникальная личность. Она выбрала меня не только объектом своего интереса, но еще и обожания, что для меня было еще хуже. Ходила на все спектакли, дарила корзины цветов, подарки.
Она была поразительной, не стеснялась ничего и делала только то, что хотела и считала нужным. Никаких авторитетов у нее не было, зато она являлась авторитетом для всех. Я бывала у нее в доме, и там собиралась диссидентская компания, многих я не знала. Какие-то люди, которых она брала под свою опеку, которым было тяжело жить в стране. Просто я тогда была такая дура, что мне это вообще было неинтересно, скучно. Я приходила туда, честно говоря, поесть, потому что постоянно была голодная, а у Лили имелись американские сосиски, кофе. Мне всегда было в тягость, когда она меня хвалила, а делала она это постоянно, и я не знала, куда мне деться.
— За что она вас хвалила?
— За мои спектакли. Она была на всех. Больше всего ей нравилось «Горе от ума». И Валентина Плучека она очень любила и единственного из режиссеров принимала и приглашала к себе домой.
Иногда она приходящим к ней людям говорила: «Я вас не звала, закройте дверь» — и люди уходили с позором.
Она любила тех, кого хотела. Я удивлялась, чем она взяла Маяковского. Возможно, тем, насколько была свободной. Я поражаюсь, как вообще мог родиться такой человек, который существует вне всяких правил, вне компаний, вне друзей. Она могла обидеть кого угодно или осадить. Она была королевой, но королевство ей было маловато. Ведь пол-Москвы мечтало оказаться в ее маленькой квартире на Кутузовском. Она была как-то странно распланирована. С какими-то лабиринтами. Я была только в столовой. Ее вывозили на кресле мальчики-французики. Эти же французики приносили ее в театр на руках и сажали в первый ряд, и только тогда можно было начать спектакль. Ей по фигу было, что ее несут, что она уже совсем дряхлая. У Лили глаза горели самыми разными желаниями, идеями, разговорами, она всех перебивала, говорила громко. У нее были красные, по пять сантиметров, ногти, рыжая косичка с красным бантом — настоящее чучело, но глаз не оторвать! И взгляд у нее был молодой и горящий.
