Вы ведь знаете — я давно танцую на концертах и па-де-де, и адажио из «Лебединого озера» и довольно неплохо подготовлена. К тому же этот балет идет гораздо чаще других, туда проще ввестись.
—Ну и?
—Можно я подготовлю еще какие-нибудь кусочки и покажу вам?
—Ну подготовь...
Никакого сопротивления я не почувствовала. Но и ничего определенного снова не услышала.
Когда вывесили составы балета «Щелкунчик», увидела, что из двадцати спектаклей у меня всего два.
Конечно, это было не очень приятно, но что я могла поделать? У нас не принято оспаривать решения руководства. И когда я слышу, что Паша якобы требовал сделать себя премьером, а меня примой, то удивляюсь, что это говорит балерина Большого театра, прекрасно знающая его специфику. Там нет практики «делания» звезд по мановению чьей-то волшебной палочки.
Мы с Пашей не зациклены на званиях. Да, мне хотелось и до сих пор хочется станцевать в «Лебедином озере» — потому что есть наработки и в этот часто идущий балет легче ввестись. Но для того чтобы исполнять Одетту — Одиллию, необязательно быть примой. И Паше не требовалось быть премьером, чтобы танцевать Спартака и Ивана Грозного, что он и делал.
Из-за меня он никогда не вступал в конфликт с Филиным.
А других отстоять пытался. В декабре прошлого года собиралась комиссия по грантам, которые раз в три месяца получают все артисты балета Большого театра. На ней решалось, кто сколько получит. Последнее слово было за худруком. Сергей Юрьевич постарался уменьшить выплаты тем, кто не был ему интересен и нужен, и увеличить их своим выдвиженцам. Паша попытался восстановить справедливость, после чего был выведен из состава комиссии.
Конечно, он переживал, что любимую девушку не ставят в какие-то партии или снимают с гастролей, но ему и в голову не приходило идти к нашему руководителю качать права. Это противоречит театральной этике.
Одно время мы обсуждали возможность моего ухода в другой театр. Паша говорил: «Если ты это сделаешь, я тебя только поддержу.
В конце концов есть и другие хорошие труппы». Вообще, мы не часто обсуждали профессиональные дела, он говорил, что лучше посоветоваться с педагогом, и я убеждена, что никакие мои неприятности не могли послужить причиной его конфликта с Филиным, якобы и приведшего к трагедии...
Я верила, что кошмар развеется, мы вытащим Пашу из СИЗО. Его друзья и коллеги не сидели сложа руки, собирали характеристики, поручительства, готовили коллективное письмо.
Седьмого марта в театре состоялось собрание, на которое пришли работники следственных органов. Они говорили о Пашиной вине как о чем-то доказанном и дали всем понять, что дело фактически закрыто. Труппа возмутилась. А после реплики адвоката Филина:
—Почему вы так переживаете за Дмитриченко?
У него в СИЗО нормальные условия. Почему вы не переживаете за Сергея? — все просто заорали:
—Да как вы можете такое говорить?!
Положительную характеристику на Павла Дмитриченко подписали сто пятьдесят работников Большого театра. За него поручились тридцать народных и заслуженных артистов. Коллектив встал на сторону Паши. Я не слышала, чтобы кто-нибудь говорил: «Да, конечно, его надо посадить! Он мерзавец, подлец!»
Письмо в защиту Паши подписали триста пятьдесят человек. Потом некоторых из них странным образом сняли с гастролей в Лондоне — Марию Аллаш, Анну Леонову...
Родителям Паши через две недели после ареста сына дали свидание.
