В начале тридцатых они, наивные романтики, приняли решение перебраться в страну победившего социализма — СССР. Старшая Ида, столкнувшись с советским бытом, быстро собралась и уехала обратно.
Слава богу, оставшихся не обвинили в шпионаже как иностранцев и не отправили в сталинские лагеря. Даже жилплощадь предоставили: в бараке с «удобствами» на улице, но дедушка прорвался на прием к самому Сергею Мироновичу Кирову, и тот распорядился переселить нашу семью в бывшую квартиру инженера Гартмана. Так мы оказались в одной из семи комнат питерской коммуналки. Семь семей, семь звонков, семь столов на кухне.
Соседи, постоянно воюющие из-за того, кто и сколько должен платить за электричество, чья очередь мыть коридор, кто разбрызгал воду из крана. Впрочем, мы пережили войну, можно ли было после этого напугать меня коммунальными разборками?
В эту самую комнату через какое-то время мой папа привел молодую жену. С Евгенией он познакомился на литературном вечере Ильи Эренбурга. Позднее в его честь меня и назвали.
Уже в три года я узнал, что такое голод, холод, смерть. В блокадном Ленинграде люди падали замертво прямо на улице. Однажды выскочил на балкон, глянул на небо и не увидел солнца — его закрывали аэростаты. Страшный серый цвет — вот цвет моего детства.
Папа ушел на фронт, мама, бабушка и дедушка рыли противотанковые рвы и дежурили на крышах, сбрасывая горящие фугасы. Меня отводили в детский сад, что на углу улиц Рылеева и Восстания. Когда ревела сирена, оповещая о приближении вражеских бомбардировщиков, мы прятались в шкафчики для одежды, забивались под кроватки. Нянечки нас оттуда извлекали и вели в бомбоубежище. Однажды лютой зимой по дороге из детсада бабушка дала мне корочку хлеба. Откусил кусочек, крошка упала в снег, и я стал ее искать. «Илечка, идем, — тянула меня бабушка, — дома есть еще кусочек». Но я упирался, голод не давал двинуться с места, не подобрав крошку (впоследствии этот эпизод вошел в песню «Дети войны»).
Меня с мамой вывезли из Ленинграда в 1942 году, а бабушка и дедушка остались в осажденном городе. Помню резкий запах обшивки баржи, на которой мы плыли по Ладоге.
Совсем рядом гремели взрывы, я вздрагивал и теснее прижимался к борту, как будто это могло спасти.
Два года прожили в эвакуации в Свердловске. Там нас нашло письмо от папы. Он получил два тяжелых ранения в легкое и был отправлен в госпиталь. Успокаивали себя: главное, отец жив! Но он не смог выкарабкаться — умер в госпитале от скоротечной чахотки в 1944-м. В том же году мы вернулись в освобожденный Ленинград.
Когда новый избранник мамы настоял на том, чтобы она отказалась от ребенка, бабушка с дедом меня усыновили — иначе я бы попал в детдом. По маме я, конечно, скучал, но обделенным себя не чувствовал. Именно Рахмиэль и Ребекка научили меня принимать людей такими, какие они есть, и смотреть на жизнь с оптимизмом.
Получая копейки, приемные родители старались при первой возможности устроить мне праздник. Каждую неделю бабушка пекла кугол — это такой еврейский картофельный штрудель, по особому рецепту его готовят по пятницам накануне Шаббата. Бабушка была большой мастерицей и отменной кулинаркой.
С дедом они общались исключительно на идиш. Я его тоже понимал, но всякий раз стеснялся, когда они заговаривали на этом языке в присутствии посторонних. Памяти своих названых родителей я посвятил мюзикл «Черная уздечка белой кобылице». Его поставил в Камерном еврейском музыкальном театре Юрий Шерлинг. Спектакль оформлял великий русский художник Илья Глазунов, очень серьезно отнесшийся к работе: он даже ходил в синагогу, изучал Талмуд.
Когда уникальные декорации промокли во время гастролей в Биробиджане, где протекала крыша главного городского храма культуры, Илья Сергеевич лично их реставрировал, клеил, чинил. Мы с ним с тех пор подружились. Труппа сыграла «Черную уздечку...» рекордные четыреста раз — ведь это спектакль о счастье, его отчаянных поисках, он трогает людей любой национальности. Мне кажется, мои бабушка с дедушкой, несмотря на постоянную бедность, трудности, были счастливы — просто обладали этим даром. Они умели любить. Надеюсь, и меня научили.
В Ленинградский дворец пионеров меня отвела бабушка — наверное, чтобы не чувствовал себя брошенным матерью. Гимнастика, плавание, хор, бальные танцы, даже кружок мягкой игрушки — занимался всем с одинаковым удовольствием, но без особого усердия.
