Мало того что сплошная мистика — да еще и такая, которая кажется мне нехорошей, черной.
— Леночка, ну зачем тебе это играть? Сама знаешь, такие «чернушные» роли даром не проходят и ничего, кроме разрушения, не приносят.
Лена берет со стола пьесу и нежно, как ребенка, прижимает к груди:
— Не-ет, я хочу играть и уже даже знаю как.
Понимая, что продолжать давить бесполезно, примирительно выставляю вперед ладони:
— Раз так — конечно играй.
На спектакль я не пошла, хоть подруга и приглашала. Видела по телевизору отрывки. Лена играла, как всегда, блестяще, но я не могла отделаться от мысли, что каждый спектакль «Тойбеле...» сжигает ее изнутри. То же самое, вероятно, происходило на съемках фильмов «На ножах» и «Послушай, не идет ли дождь...» Возвращаясь со съемочной площадки, Лена всякий раз рассказывала о каком-то ЧП: то она упала, вывихнув ногу, то сильно ударилась. Я снова и снова пыталась ее предостеречь:
— Раньше мне казалось: чем тяжелее роль, чем больше на нее придется потратиться — тем лучше. А сейчас срабатывает инстинкт самосохранения: ни на что подобное твоей Тойбеле или Смерти не соглашусь. Скажи: зачем ты играешь Смерть? Тебе что, большие гонорары платят?
— Да нет, ерунду... Но моя любимая Джессика Ланж сыграла же Ангела Смерти...
В трагической гибели Лены я в первую очередь виню именно черные образы, в которые ей — самой светлой из людей, мне встречавшихся, — приходилось вживаться. А во вторую — беды и проблемы, которые начали сваливаться одна за другой.
У родителей на Сахалине Лена не была уже несколько лет. Они с мамой регулярно писали друг другу письма. В приходивших с Дальнего Востока весточках дочка неизменно читала: «Не беспокойся, у нас все нормально». И вдруг звонок от сахалинской соседки: «Лена, у вас беда. Отец перенес инсульт и вот уже два месяца лежит парализованный...»
Я видела Майорову минут через пятнадцать после звонка.
Она металась и билась, как попавшая в силки птица:
— Мне нужно на Сахалин! Мой долг — ухаживать за отцом! Если он умрет, не прощу себе. Надо позвонить в театр, сказать, что ухожу... Я уже позвонила в агентство, заказала билет...
Сколько времени и сил мне понадобилось, чтобы отговорить ее от поспешного решения!
— Ведь это не мама тебе позвонила, а соседка. Прежде чем срываться, поговори с мамой сама. Она знает, что лучше и для папы, и для тебя.
Телефонный разговор ее немного успокоил.
— Состояние стабильное и даже есть некоторые улучшения. Мама уговаривает не лететь. Острой надобности в моем присутствии нет — она справляется.
До сих пор мучаюсь: права ли была, так настойчиво отговаривая Лену от поездки на Сахалин?
Вдруг, уехав на несколько месяцев ухаживать за больным отцом, она отодвинула бы собственную смерть? Понимаю: ответов на эти вопросы нет, но все равно задаю их себе снова и снова...
Несмотря на обнадеживающие прогнозы врачей, тревога за отца не отпускала Лену ни на минуту. А тут еще во МХАТе начались неприятности. Прежде Ефремов чуть ли не взахлеб хвалил Майорову за роль Маши в «Трех сестрах» — теперь ругал на чем свет стоит. Лена возвращалась из театра чернее тучи, но в мрачном состоянии пребывала недолго. Вздохнет обреченно: «Нет, все, роль ушла... — и тут же, решительно: — Ну ничего, будем искать!»
В квартире на Тверской стали раздаваться анонимные звонки: «Все, тебе конец.
На твое место взяли Сотникову». Лена отходила от телефона белее снега. Садилась на кухне, роняла руки на стол: «Ну вот, взяли Сотникову. В новом сезоне Машу будет играть она. Наверное, это правильно. Наверное, я действительно плохо играю, — через минуту, тряхнув головой, улыбалась: — Ничего, прорвемся!»
Ныть и навязывать другим свои проблемы было не в характере Майоровой. Жаловаться не позволяли природная интеллигентность и тонкость. Это я могла позвонить: «Мне плохо, можно приду к тебе?» Лена — никогда. Рассказывала о неприятностях, только если начнешь расспрашивать. Посидим, погорюем — и вроде обеим легче становится.