«Трое суток я искал свою часть. Три дня не ел, перебирался от деревни к деревне. В одной увидел немцев и стал уходить по пшеничному полю. Двигался рывками, в основном ночью: то полз, то бежал, а то и отлеживался. Меня не оставлял страх: а вдруг немцы, наступая, меня опередят и я останусь за линией фронта», — вспоминал Владимир Этуш в неопубликованном интервью.
О том, какой у него самый счастливый день в жизни, выдающийся актер и театральный педагог Владимир Этуш отвечал однозначно — День Победы. Этушу было 18 лет, когда он ушел добровольцем на фронт, доблестно воевал и впоследствии стал полным кавалером ордена «За заслуги перед Отечеством».
Когда восемь лет назад мы в последний раз брали у Владимира Абрамовича интервью, он рассказал очень много о своей жизни: о детстве, о театре, о любви… И о войне. Текст получился слишком большим для журнальной публикации, и многое было сокращено. Сейчас мы решили напечатать оставшиеся «за бортом» военные эпизоды. А также поговорить с вдовой Владимира Абрамовича — Еленой Этуш. Но прежде — рассказ его самого.
— Владимир Абрамович, каким вам запомнился день окончания войны?
— Я был в сквере Большого театра. Ярко помню это впечатление: свет, свет, свет в глазах людей, полыхание знамен, солнце — все соединилось в какое-то единое сияние. Моя война закончилась в 1944 году. После ранения к военной службе я был больше непригоден, и меня демобилизовали. Зато можно было вернуться к учебе. В родное Театральное училище имени Щукина, откуда я с первого курса ушел на войну, я явился хромой, с палкой, в военной форме, в шинели, которая была на мне, когда меня ранило. С дыркой от пули, с пятнами крови. Эта шинель долго у меня хранилась, а потом пропала… Кроме военного обмундирования, носить было нечего. Свое пальто я еще в начале войны выменял на кусок сала. Оно казалось тогда таким бесполезным, а есть хотелось. Полученный кусок сала я ел не один, делился с товарищами по школе военных переводчиков, где тогда учился. Один из них, по фамилии Бродский, будущий искусствовед, даже после войны вспоминал, какими тонкими кусочками нарезал я это сало, чтобы хватило на всех…
— Вы ушли на фронт добровольцем, но ведь могли не рисковать, у вас была бронь…
— Да, мог. Но и не мог! Вот такой парадокс… Сначала я тушил с другими студентами бомбы-зажигалки, которые сбрасывали на город. Потом был отправлен рыть окопы под Вязьму, а когда вернулся, какое-то время играл в театре. Помню, вечером играл в массовке спектакля «Фельдмаршал Кутузов» и вдруг осознал — в зале 13 человек, и это гораздо меньше, чем на сцене. Никому нет дела до театра! Осознал бессмысленность того, что делаю, и записался добровольцем. Меня отправили в Ставрополь, в школу военных переводчиков, поскольку я неплохо знал немецкий, учил с детства. До школы я ходил заниматься в немецкую группу и в школе немецкий учил… В феврале 1942 года меня уже отправили в Армавир, где располагался штаб Северо-Кавказского военного округа. Я добирался до места назначения на перекладных, это заняло целый месяц.
Сначала служил в штабе, переводил документы, потом стал заместителем начальника отдела разведки 70-го укрепрайона, который оборонял Ростов-на-Дону. Через месяц фашисты начали наступление, все наши отступающие войска двигались на Кавказ через нас. Переправлялись по мосту, комендантом которого был я. Фашисты бомбили мост постоянно, но не попадали. Спасали наши зенитчики. А потом ушли и они. Пришлось нам занять оборону в окопах, которые зенитчики оставили. Со мной остались несколько солдат, у нас был пулемет «Максим».
Переправу мы удержали, наша армия прошла, но теперь нам самим нужно было спасаться. Трое суток я искал свою часть. Три дня не ел, перебирался от деревни к деревне. В одной увидел немцев, стал уходить по пшеничному полю. Двигался рывками, в основном ночью: то полз, то бежал, а то и отлеживался. Меня не оставлял страх: а вдруг немцы, наступая, меня опередят и я останусь за линией фронта. Но этого не случилось. Я везунчик. Немцы остановились у предгорий Кавказа. А я нашел своих…
Ничего поэтического в горах, которые воспевали Пушкин и Лермонтов, я не видел. Когда мы с товарищами совершали бросок в сторону Эльбруса, к перевалу Бечо, это было тяжелейшим испытанием. Карабкались по скалам, руки и ноги дрожали. Как-то ночью мы шли друг за другом по узкому карнизу, с одной стороны скалы, с другой — пропасть. Иногда раздавался крик. И каждый понимал: это кто-то из товарищей в темноте оступился и полетел в пропасть… Так мы и шли. Днем жара, ночью холод. Из еды у нас — гречка, рис и мука. Из муки мы делали мацу без соли, гречку варили. Питались скудно. Но это еще ничего. В другой раз, уже не в горах, мы целый месяц питались одной пшенкой. Ели ее три раза в день целый месяц. Я с тех пор пшенку ненавижу…
Когда мы, измученные, добрались до Тбилиси, я был шокирован. Там шла совершенно удивительная мирная жизнь. В здании прокуратуры можно было выпить газировки. Я зашел туда, чтобы повидать сестру Рубена Николаевича Симонова, главного режиссера Вахтанговского театра. И чуть не бросился на продавца: «Там война! А ты газировкой торгуешь!» Он удивленно на меня посмотрел: «А если война, прокуратура должна без газировки, что ли, обходиться?» Прошло столько времени, а я этого человека с газировкой забыть не могу до сих пор!
— Что вас удивляло на войне?
— То, что в войне часто нет ничего героического. Война — это в первую очередь быт и бытовые нюансы. А люди — всегда люди. В Грозном я был помощником начальника штаба по разведке Закавказского военного округа. И вот немцы бегут с Кавказа, наши движутся за ними. Но все медленно, конечно. Это совершенно не та погоня, которую показывают в кино. Я о том времени помню одно — нечеловеческую усталость. Спать хотелось ужасно. Мы брали в плен много солдат.
Помню одного немца, которого допрашивал. Его звали Людвиг. Надо сказать, что выглядел я тогда дико. Стояла зима, и я был одет как капуста. Носил на себе все летнее и зимнее обмундирование одновременно — начиная с белья, заканчивая телогрейкой и шинелью. Комдив на меня шипел: «Пленный выглядит аккуратней, чем вы! Приведите себя в порядок!» Я на это не реагировал. Допрос казался бесконечным. Когда он закончился, я еще долго оставался в штабе, присутствовал при разговоре высших военных чинов. Они меня как будто не замечали. Но и не отпускали. Когда отпустили, я стал искать, где бы отдохнуть. Зашел в одну избу и увидел такую картину: пленные, в том числе и Людвиг, спят вповалку вместе с конвоирами. Просто целая куча уставших и измученных людей, совершенно не героическая сцена.
— Вы награждены орденами и медалями. При этом ваш отец был арестован до войны. Не подвергались ли вы преследованиям из-за этого? Я знаю, допустим, что Николай Боярский, дядя Михаила Сергеевича, человек героический, получил много наград, но ему говорили, что наград было бы больше, если бы не его отец — враг народа.
— Конечно, в моем личном деле содержалась информация об аресте отца. И это представляло для меня опасность. Когда в Ростове я был заместителем начальника разведотдела укрепрайона, меня вызвал к себе начальник-особист и спросил: «Кто твои родители?» Я понимал, что это хитрость, ведь он прекрасно знает об аресте отца. И я не стал ничего скрывать. Он поблагодарил за честность и сказал: «Вы будете писать мне каждый день о том, что видели и что слышали». Хотел сделать из меня стукача. Я отказался. Он вроде спокойно отреагировал. А буквально на следующий день я увидел на столе у моего начальника лист бумаги, на котором было написано: «Начальнику особого отдела укрепрайона. Довожу до Вашего сведения все, что Вы хотели узнать относительно лейтенанта Этуша…» Он писал на меня доносы! Вот это тоже было шоком и большим открытием: свои могли предать и уничтожить своих же. Глупо было бы погибнуть не от вражеской пули, но из-за подлости товарища, с которым ты воюешь вместе плечом к плечу.
— На войне можно погибнуть в любой момент. К этому привыкаешь?
— К этому невозможно привыкнуть. Только в начале войны страх был больше похож на панику, я буквально дрожал. А потом, когда стал воевать и, что называется, занялся делом, страх стал другим. Скорее всего, просто было обидно погибнуть и не дожить до конца войны…
— Как вы получили ранение?
— Самым глупым образом. В Запорожье военачальники дали приказ идти вперед, а мы не могли 13 дней сдвинуться с места. И вот я поднимаю роту в атаку. Мы пробежали всего метров двести или триста, но даже это было победой. Движение началось, и об этом можно было доложить командованию. Когда бой окончился, стояла удивительная тишина. На мне ни царапины, хотя только что я был под шквальным огнем. И я вспомнил, что у командира батальона обед, встал из окопчика и пошел… Вдруг странный звук — и я потерял сознание… Даже испугаться не успел. Когда очнулся, внизу спины была дикая боль, хотелось землю жрать. И почему-то я решил, что, возможно, ног у меня уже нет. Оглянулся — ноги на месте. Пытался ползти… Меня из-под огня вынесли санитары и солдаты. Лечился я долго — полгода. За это время прошел пять военных госпиталей. Три полевых и один фронтовой в Донецке, тогдашнем Сталино.
Потом меня перевели в Урюпинск. Оттуда раненые солдаты бегали на танцы. Вид имели странный — все в белом, начиная с белой рубахи и заканчивая кальсонами с зашитой ширинкой. Добавьте к этому еще бинты белые на голове, на руках-ногах. Вот такие красавцы… Из Урюпинска меня забрала мама и повезла в Москву, чтобы долечить. Когда мы добрались до Москвы, пришлось идти от вокзала домой пешком, и у меня открылась рана, из которой стали выходить осколки кости. Позже выяснилось, что разрывная пуля повредила кости таза. Это только в Москве обнаружили. Здесь меня лечили еще полгода. Я получил инвалидность. В Щукинском училище меня восстановили сразу на четвертый курс, а не на первый, с которого я ушел на войну. Это была удача: на четвертом уже давали паек. Можно сказать, меня пожалели. Ректор Борис Захава сказал: «Если справишься — хорошо. А нет — пойдешь к первокурсникам». Актерская профессия — это было все, о чем я мечтал. Но это уже другая история…
Елена Этуш: «Я сходила с ума от страха за Владимира Абрамовича»
— Елена, наш журнал выходит 6 мая, в день рождения Владимира Абрамовича. Это практически канун Дня Победы, который ваш муж считал важнейшей датой в жизни. Как вы обычно праздновали День Победы?
— В последние годы — всегда по одному плану. Сначала официальный прием у президента в Кремле. Один раз мы еще были на параде перед этим приемом, на Красной площади. А так обычно всегда это был прием, а после мы с друзьями шли в ресторан и там отмечали. Владимир Абрамович мог какие-то военные эпизоды вспомнить…
— Как вам кажется, люди, которые прошли войну, они какие-то особенные?
— Откуда я могу знать про всех? У Владимира Абрамовича был определенный характер, про таких говорят: человек со стержнем внутри. Именно поэтому он пошел добровольцем на фронт.
— Еще не вышел на экраны последний фильм с Владимиром Абрамовичем — «Старый вояка», в котором он снимался незадолго до своего ухода. Он сыграл старика, ветерана Первой мировой, который в 1945 году тоже рвется на войну…
— Сергею Батаеву, режиссеру, было важно, чтобы играл не просто артист, а тот, кто через это прошел. Фильм снимали в июне 2018 года, а смонтирован он был к началу марта 2019-го. И Батаев к нам приходил 5 марта прошлого года, за четыре дня до смерти Владимира Абрамовича. Он тогда сказал, что все, фильм готов и можно будет на днях его вместе посмотреть. Но этому не суждено уже было случиться, потому что 9 марта Владимира Абрамовича не стало.
— Как проходили съемки? Я читала, что были какие-то трудности.
— Да, но Владимир Абрамович говорил: «Глупо фронтовику холода и мошки бояться»… Съемки действительно были очень тяжелыми. При всем железном характере мужа, его выдержке, стойкости, для меня до сих пор удивительно, как он это все выдержал. Четыре съемочных дня по десять часов каждый, в лесу, в Тверской области. Шли дожди, и все время было холодно и сыро. Часть съемок проходила в заброшенной деревне в одной старой постройке, на чердаке, мы с трудом затаскивали туда Владимира Абрамовича — проход был очень узкий, даже молодому человеку пролезть сложно. Разумеется, никакого отопления там не было.
В соседнем помещении ставили тепловую пушку, чтобы хотя бы где-то можно было отдохнуть и согреться. В последний день, когда потеплело, налетела мошка, просто стеной стояла в воздухе. Тоже радости мало. А сколько было мучений со съемками одного эпизода, который в результате даже не вошел в фильм! Требовалось имитировать попадания пуль. И взрывотехники делали закладки в деревья, в землю и взрывали. К сожалению, не было необходимых в таких случаях специальных берушей, и Владимиру Абрамовичу просто заткнули уши поролоном. Это был кошмар. В пятидесяти сантиметрах от его головы взрывались пиротехнические патроны. Один из таких взрывов накрыл нас (я стояла возле камеры) — так у меня на голове образовался целый холм земли. Как же Владимир Абрамович орал — это было что-то! Именно из-за вполне очевидной его артикуляции эти кадры не могли войти в фильм — было видно, что конкретно Владимир Абрамович орет. Это он еще мягко выразился, потому что ситуация была ужасная. Когда мы приехали в Москву, я сразу же повела его обследоваться по всем врачам, проверить уши, сердце… Конечно, пиротехники должны были понимать, сколько лет артисту. Такие вещи делать было нельзя.
— Практически до последнего, исключая какое-то небольшое количество времени, Владимир Абрамович оставался на сцене. И это была выдающаяся игра, без скидок на возраст!
— 30 декабря 2018 года он сыграл свой последний спектакль на сцене Вахтанговского театра — «Бенефис»… Как долго актер может играть на сцене — это, конечно, от него зависит. Но еще и от того, кто с ним рядом. Единомышленника, понимающего, что значит для артиста его работа, его творчество. Это и была моя задача — сделать так, чтобы Владимир Абрамович был в состоянии играть и чтобы ему было что играть. Поисками материала мы занимались вместе. Нашли пьесы, по которым были поставлены спектакли «Бенефис» и «Окаёмовы дни». Сколько мы перелопатили тогда материала! Пьес тридцать, наверное, прочитали.
— Все говорят, что вы продлили Владимиру Абрамовичу жизнь, но я хочу подчеркнуть, что не просто жизнь, а жизнь творческую.
— У артиста физическая жизнь от творческой не может быть отделена, они практически тождественны. Наверное, муж бы не смог долго жить, если бы его лишили работы. Я не представляю себе Владимира Абрамовича, который сидит в четырех стенах, только ест, спит и ходит гулять.
— Весной должна была выйти книга про Владимира Этуша, которую выпускает Вахтанговский театр.
— Когда Владимир Абрамович умер, мне все стали говорить: ты должна написать книгу, ты должна… Я сказала: «Нет, никаких книг я писать не буду, потому что все книги подобного рода, на мой взгляд, — это книги про себя». А потом, через некоторое время, пришло понимание того, какой должна быть книга. Нужны не мои воспоминания о Владимире Абрамовиче, а воспоминания многих людей: его коллег по театру, по кино, его друзей. Понятно, что нужно было собирать все эти интервью, и я подумала, что делать это должен не посторонний какой-то человек с холодной головой и холодным сердцем, а человек нам близкий, который к Владимиру Абрамовичу испытывал теплые чувства. И решение пришло: я обратилась к Ольге Белан, другу нашей семьи, и она с удовольствием согласилась. Я определила круг людей, с которыми нужно поговорить. Хотя, конечно, не все интервью вошли, потому что книга не может быть бесконечной, нужно было вовремя остановиться. У нас там и так очень много рассказчиков — тридцать пять. Это не только медийные люди — Павел Любимцев, Евгений Князев, Людмила Чурсина, Мария Аронова, Римас Туминас, Александр Калягин (он ведь тоже ученик Владимира Абрамовича), Ольга Тумайкина и другие.
Рассказывают и простые люди — друзья, соседи по даче. Ольга брала у всех интервью, расшифровывала, потом мы обрабатывали все это. Некоторые рассказы люди написали сами. Например, Мирей Матье, чьим творчеством Владимир Абрамович восхищался. Переводить с французского нам помогла ее многолетняя переводчица Галина Усачева. Мы хотели сохранить все интонации Мирей, специфику речи. Например, она употребила очень характерное выражение: «Этуш — священный идол театра и кино». Так во Франции называют настоящих грандов, титанов. Мы долго думали, как бы нам это литературно перевести на русский язык. Но Кирилл Игоревич Крок, директор Вахтанговского театра, сказал: «Не вздумайте менять и придумывать какие-то синонимы. Как она сказала, так и должно быть написано. Именно такие бриллианты, очень индивидуальные вещи остаются в памяти у читателя».
Из-за эпидемии выход книги «Наш Этуш» перенесли на осень. Но ничего, она обязательно выйдет. Мало того, возникла идея сделать еще вторую книгу к столетию со дня рождения Владимира Абрамовича. Ведь есть еще немало людей, которые могли бы много интересного про него рассказать. Это очень ценно.
— Это правда, что вскоре появится театральная премия имени Владимира Этуша?
— Да. Когда Владимир Абрамович умер, для меня белый свет померк. И дела, за которые я сразу схватилась, стали моей соломинкой, за нее я держалась, чтобы не сойти с ума от горя. У каждого человека должен быть смысл в жизни. Если раньше моим смыслом был Владимир Абрамович, то теперь — сохранение памяти о нем. Ведь человек жив, пока о нем помнят. И какую-то опору под ногами это мне дало. Одна из первых идей, которая пришла мне в голову, — что должна быть театральная премия его имени. А поскольку Владимир Абрамович посвятил всю свою жизнь Театру Вахтангова, такая премия должна вручаться именно в его родном театре. Но у вахтанговцев уже была собственная премия — «Человек театра». И мне подумалось, что одна из номинаций в этой премии может быть имени Владимира Абрамовича. И будет очень хорошо, если я стану выделять определенную сумму на эту номинацию из моих личных средств.
А поскольку Владимир Абрамович, помимо того что всю жизнь посвятил театру, еще и учил молодых, его номинация должна была относиться к начинающим артистам. И вот мы придумали такое название — «Путевка в жизнь». В следующем году, я надеюсь, мы уже эту идею воплотим в жизнь. Это тоже будет память о Владимире Абрамовиче. И еще к его столетию в Москве должен появиться памятник. В этом мне помог президент Федерации еврейских общин России Александр Моисеевич Борода, за что я ему крайне благодарна. Скульптор молодой и очень талантливый — Филипп Трушин. Насколько я знаю, у нас нигде в стране нет памятника актеру-воину, актеру-фронтовику. А при этом многие артисты сражались во время Великой Отечественной войны. В общем, это, на мой взгляд, нужно еще и для того, чтобы сохранить память о войне. Ну и плюс ко всему, у нас в работе мемориальная доска, которая должна появиться на нашем доме в Гранатном переулке. Мы планировали выпустить книгу и установить доску в мае, но, думаю, осуществим в сентябре. К сожалению, не получается завершить все ко Дню Победы, приурочим это к началу театрального сезона.
