«Райкин берег остатки сил к вечеру, к спектаклю, в течение дня обычно он отдыхал. Когда мы работали над текстом, Райкин лежал на тахте, а я читал. Если тахта скрипела, значит, Аркадий Исаакович смеялся, — с текстом все было нормально. Если тахта «молчала», надо было мне еще поработать», — рассказывает писатель-сатирик и драматург Семен Альтов.
— Семен Теодорович, ваши юмористические произведения зрители любят и когда вы их сами читаете, и в исполнении замечательных артистов. Первым среди них стоит назвать Аркадия Райкина…
— Я писал для Аркадия Исааковича его последний спектакль «Мир дому твоему». В связи с этим одна журналистка как-то задала вопрос: «Что вы почувствовали, когда узнали, что ваш спектакль стал для Райкина последним?» Видимо, хотела, чтобы я почувствовал себя убийцей. Поэтому так важен выбор и порядок слов даже в обычной речи, а в юморе особенно...
Когда я начал работать с Райкиным, он уже был далек от былой фантастической формы. Два инфаркта так просто не проходят. При этом Райкин-актер по-прежнему мог совершать невероятные вещи. Я не раз бывал у него в квартире на улице Горького. Однажды Райкин, как всегда, сидит в кресле, правой рукой придерживает подрагивающую левую. Пожилой, уставший человек с тихим голосом, только два огромных темных глаза направлены на меня. Рассказывает анекдот про человека, который заходит в комнату, раздевается. И вдруг я это все вижу: как летит снятая с головы шляпа и повисает на вешалке, человек скидывает туфли и шевелит пальцами... Вот что может великий актер!
Через какое-то время спектакль повезли на гастроли в Венгрию. Гуляем по Будапешту: Аркадий Исаакович, его дочь Катя и я. Райкин, как всегда, одет безукоризненно — белый плащ, шикарное кашне, шляпа. Но походка выдает старика: сутулая спина, глаза опущены вниз. Катя говорит: «Папа, вокруг тебя красивые женщины!» Аркадий Исаакович расправил плечи, поднял голову с копной седых волос, юношеской легкой походкой устремился вперед. И дамы останавливались, смотрели вслед…
— Как вы начали писать для Райкина?
— До этого спектакля я несколько раз передавал ему свои тексты. Не лично в руки, идиотское воспитание не позволяло приблизиться к великому Райкину. Через кого-то передавал в Театр миниатюр свои тексты. И мне так же через кого-то отвечали, что материал не подходит.
Но судьба все-таки свела нас. Я тогда работал в ленинградском Доме актера заведующим творческим отделом. Правда, через какое-то время сменил эту должность на службу ночного сторожа и вышибалы. Я на рабочем месте уже что-то писал, на что косились сотрудники: «Ты сейчас думаешь о делах Дома актера или о своих?» И я ушел с руководящей должности. Многие до сих попомнят: лучшего вышибалы в Доме актера не было. К закрытию ресторана я входил в зал и говорил посетителям: «Ребята, пора заканчивать!» Они отвечали: «Семен, садись». Я садился, мы выпивали и потом с песней мирно расходились. Так вот, когда я еще был завотделом, Аркадий Исаакович отмечал в ресторане Дома актера юбилей. Директриса Лидия Ивановна попросила: «Напиши что-нибудь для Райкина». Я написал текст и имел с ним успех. После чего Райкин подозвал меня: «Сенечка, зайдете, нам надо поговорить». Вот так началось.
— Расскажите, как вы работали с Райкиным.
— Он всегда берег остаток сил к вечеру, к спектаклю, поэтому днем старался дремать. Когда мы работали над текстом, он обычно лежал на тахте, а я читал. Если тахта скрипела, значит, Аркадий Исаакович смеялся, то есть все нормально. Если тахта «молчала», значит, требовалось кое-что переделать.
Помню сдачу этого спектакля. Прогон назначили на дневное время, когда Райкин привык отдыхать. А тут еще холодный пустой зал, в котором только комиссия с квадратными, натасканными на крамолу лицами. Аркадий Исаакович начал нервничать, злиться, забывать слова. Я по бумажке пытаюсь подсказывать… После этого кошмара Райкин в гримерной сказал сыну (Коcтя принимал участие в спектакле): «У меня в жизни не было такой неудачной программы!» Я приехал в гостиницу. Выпил много водки. Не помогло. Через две недели премьера в зале «Россия». Восторженной прием, море цветов! За кулисами Аркадий Исаакович сказал сыну: «Костя, пожалуй, лучшего спектакля у меня не было!» Я вернулся в гостиницу. Опять выпил водки. Но у нее был совершенно другой вкус.
Когда Райкин, хрупкий, слабенький, выходил на сцену, зал вставал и устраивал овацию — за все то, что он делал долгие годы. Любовь публики для Райкина была допингом, заряжала энергией. После спектакля он, как молодой, сбегал со сцены. А через пять минут в гримерке сидел смертельно уставший пожилой человек. В тот период Аркадий Исаакович периодически лежал в клинике. Хотелось его поддержать. Поэтому обсуждали с ним следующий спектакль, название придумали — кажется, «Дорога жизни».
— А как вы сотрудничали с другими артистами?
— Я благодарен судьбе за то, что работал с лучшими мастерами в этом жанре... Не хочу обижать остальных, Хазанов на эстраде был тогда номер один. Хотя когда сегодня смотрю в ютубе Шифрина — вижу, как же хорошо он работает! Володя Винокур не просто талантливый комик, у него еще и редкий дар располагать к себе окружающих. В компании, за столом нет ему равных. Будь то актеры, военные, бизнесмены — со всеми найдет общий язык, отодвинет на время все ваши проблемы.
— Когда пишете миниатюры, рассчитываете на определенного артиста?
— Только с Райкиным я работал «под артиста». А остальные — Хазанов, Шифрин, Винокур, Клара Новикова — брали готовые тексты. Когда-то я дал Шифрину «Кающуюся Магдалину». Она выстрелила, стала для Фимы трамплином. С Яном Арлазоровым было интересно, но трудно сотрудничать. То, как смело он шел на контакт с залом, в те годы в стране не удавалось никому.
Для Романа Карцева написал спектакль «Зал ожидания». У меня был одноименный рассказ про то, как разные люди собрались в одном месте, где годами чего-то все ждут. Когда-то в Одессе Виктор Ильченко сказал: «Отличный рассказ, чем не повод для спектакля?» Но тогда ничего не случилось. А лет через десять, когда Вити уже не было, Карцев попросил написать спектакль, что я и сделал. Это был наш единственный опыт, потому что мы с Карцевым «разной группы крови». И лучшего творческого союза, чем одесситы Жванецкий, Ильченко и Карцев, быть не могло. Они понимали друг друга с полуслова. Все трое из Одессы, я питерский. Поэтому такая мичуринская прививка одного к другому, получилось неплохо, но не больше.
— Ваш коллега писатель-сатирик Аркадий Инин рассказывает, что после того, как авторы стали сами выступать со своими произведениями, многие артисты на них обиделись, потому что остались не у дел...
— Писатели начали читать свои произведения благодаря телепрограмме «Вокруг смеха». Тогда телезрители узнали тех, кто всегда оставался в тени. Авторы стали гастролировать по стране, причем собирали стадионы! Так что Инин прав. Но у больших артистов автор хлеб отбить не может. У маленьких — может, у настоящих — нет. Я читал со сцены «Магдалину...» как автор, плоско произносил текст. Шифрин придал номеру объем, нашел характер.
— А вы долго искали свой фирменный стиль исполнения — с монотонным голосом, с непроницаемым, мрачным лицом?
— Иногда меня спрашивают: «А вы дома тоже так разговариваете?» Люди думают, что я включаю свой тембр перед выступлением. Нет, я в жизни такой же, как на сцене, — не умею прикидываться. Коллеги выходили на сцену, заряженные до искр энергетикой. А я работаю «от противного»: появляюсь перед зрителями разобранный, но запускаю их в себя, и через минуту возникает контакт. И мне с ними, и им со мной хорошо.
— А восприятие юмора сорок лет назад и сейчас изменилось?
— Конечно. У меня был очень популярный рассказ «Взятка» — Жванецкий когда-то сказал, что это лучший юмористический рассказ советского периода. Чтение занимало 18 минут, и я исполнял его не только в своих авторских вечерах, но и в сборных концертах. И всегда благодарные аплодисменты… Шло время, кругом мобильники, эсэмэски, лайки, и я почувствовал: залу долго слушать одно произведение трудно. С болью в душе начал сокращать текст: 16 минут, 12, 10, 8. Когда уменьшил рассказ в два раза, сказал себе «стоп» и перестал исполнять.
Да, время диктует. Недавно окинул взглядом свою библиотеку и подумал, что моим внукам она, наверное, уже не будет нужна. Взял с полки «Шагреневую кожу» Бальзака, решил восстановить в памяти. Читаю, и уже в конце первой страницы забуксовал. Слишком неторопливо. Не хватает компактности. Теперь пишу в основном коротенькие рассказы. А еще рассылаю друзьям свои коротышки. Типа: «Наследники никак не могли разделить постигшее их горе», «Идиоты — это все те, кто видит мир иначе, чем я». Таких набралось больше тысячи. Может, издам отдельной книжечкой.
— Семен Теодорович, есть выражение «все мы родом из детства». А какое оно у вас было?
— Чем дальше заглядываешь в прошлое, тем безмятежнее кажется прошедшая жизнь. Пожалуй, по настоящему счастливы мы были у материнской груди, где и прочмокали лучшие годы…
Я родился в Свердловске во время войны, в 1945 году. Шесть первых месяцев жизни там, остальная жизнь в Петербурге. Когда спустя много лет приехал в Свердловск на концерт, отец попросил найти дом, в котором я родился, — на улице Шейнкмана, третий от угла, последний этаж, два левых окошка. После концерта, поздно вечером я нашел дом, два окна, прослезился. Прилетел домой, рассказываю папе, как стоял перед тем самым девятиэтажным домом. Отец говорит: «Погоди! В том доме, где ты родился, было пять этажей». Оказалось, на месте старого дома возвели новый. И не под теми окнами я рыдал...
В Ленинград мы вернулись, когда мне было полгода. Жили в красивом доме на Бородинской улице — парадная такая большая, что в ней мальчишки играли в футбол. Нам принадлежала одна комната в коммунальной квартире, в которой жило 10 семей — 29 человек. Когда рассказал об этом внучкам, они удивились: «А почему вы не разъехались?» Многие сегодня уже не понимают, что это такое — коммуналка. Кстати, когда Зощенко впервые издали в Америке, в предисловии было написано: «Гениальный писатель-фантаст! Придумал лихой ход: «коммунальная квартира», в которой разные люди живут вместе!»
Наше счастье в те годы было в том, что мы понятия не имели, что в мире существуют отдельные квартиры! В третьем классе одноклассник позвал меня на день рождения. В комнате нас покормили. В коридоре мы поиграли. Вижу еще две двери. Спрашиваю у именинника: «А здесь кто живет?» — «Мы». Третья дверь — «мы»! Я затих. А дома сказал маме: «У нас в классе учится ненормальный мальчик! У них в квартире три двери, и он уверяет, что везде живут они!» Для нас было понятно: дверь — семья, дверь — семья.
Затем мы переехали в квартиру, угол Социалистической и Марата. Там в бельэтаже были уже две комнатки и только двое соседей. Слева располагалась шоколадная фабрика имени Крупской, справа — парфюмерная «Северное сияние». Летом, когда ветер дул с фабрики Крупской, можно было не завтракать — ты в шоколаде! А когда с «Северного сияния» — с головы до пят в парфюме. Потом я женился, мы жили уже в маленькой отдельной квартирке в Купчино. Потом двухкомнатная в Дачном, и наконец — большая квартира на Васильевском. Последняя жилплощадь со всеми удобствами.
— А кем вы мечтали стать в детстве? Может, писателем, которого показывают по телевизору?
— Я родился в 1945 году и еще помню времена, когда не было телевизоров. Но спички уже были, и огонь трением мы не добывали. Все меняется — что-то приходит, что-то уходит. Можете такое представить: книги были на вес золота. Давали их на ночь, зачитанные до дыр! Но благодаря этому дефициту наше поколение прочитало все лучшее — выжимку из мировой литературы.
— Так кем все-таки вы хотели стать?
— Когда мне было лет шесть, на день рождения подарили набор «Юный химик». До сих пор помню зеленую с коричневым верхом коробку. Внутри какие-то порошки, я смешивал желтое с зеленым — и получалось синее, что-то шипело и пенилось. На меня подобные фокусы так подействовали, что я решил: вот это и есть замечательная профессия — химик. Вопреки воле родителей поступил в химический техникум. Помню, однажды набедокурил на уроке. Меня вызвал директор. Отчитал и сказал: «Возьми связку дров и отнеси к «Титану»!» Я вышел из кабинета со слезами на глазах, уязвленный до глубины души. До кинотеатра «Титан» на Невском от техникума идти зимой с вязанкой дров — это часа три! А потом выяснилось, директор имел в виду титан, ту самую печь, которая стояла на первом этаже, метрах в пяти! Повзрослев, я пришел к выводу: «Прежде чем почувствовать себя оскорбленным, убедись в том, что тебя действительно оскорбили!»
После техникума поступил в Технологический институт. Кстати, когда проходил практику на заводе художественных красок, навсегда вбил в память поразительные картинки. Краски там перетирали вручную, а работали в основном женщины. У тех, кто перетирал охру, были желтые глаза и зубы. У работавших с кобальтом тело синее. Те, которые перетирали кадмий, — целиком красные.
В Техноложке я с друзьями придумывали на 1 апреля разные шутки. На стене, где висело расписание занятий, меняли местами лекции разных групп — начиналась веселая паника. То есть зачатки юмора пробивались. Напротив Техноложки до сих пор Институт метрологии. Наверху экран, на нем указано время и температура воздуха. Все это под лозунгом: «Слава советской науке!» Однажды в апреле месяце что-то заклинило, и высветилось «5 апреля, температура воздуха +97. Слава советской науке!» Народ фотографировал на память это уникальное для Питера атмосферное явление.
Но все-таки о том, чтобы заниматься юмором, лет до 26 я не помышлял. Получив диплом, отправился в ГИМП — Государственный институт минеральных пигментов. В лаборатории я был единственным представителем мужского пола. Коллеги-дамы целый день думали о том, как меня накормить. В сушильных шкафах из молока, которое нам выдавали «за вредность», готовили для меня творог, сушили какие-то сухари. Так прошло года два. И я понял, что профессия, на которую потратил 13 лет, мне абсолютно не интересна...
Когда мне было 23 года, умерла мама — рак крови. Мы с ней пошли в поликлинику, она сдала анализ крови, выходит и говорит: «Это конец». Очевидно, анализ показал что-то страшное. Я и представить не мог, что все настолько серьезно. А через месяц мамы не стало. Я тяжело переживал ее уход, ушел в одиночество. И начал сочинять стихи. Чудовищные. Но казалось тогда — гениальные. Пока писал на листке от руки, это была самодеятельность. А когда подарили пишущую машинку, строчки, набранные печатными буквами, сразу стали произведением искусства. Не хватало признания публики. Я напечатал на бумаге свой стих, а рядом Мандельштама и Пастернака — без указания фамилий. На лекциях подсовывал листок девушкам, чтобы они оценили четверостишия. Представьте себе: из десятки однокурсниц восемь ставили на первое место меня! Из института выходил окрыленный: «Мандельштам — третий, Пастернак — второй, я — первый!» Слава кружила глупую голову.
— И как чудовищные стихи сменились первоклассным юмором?
— Как-то незаметно. Еще работая в ГИМПе, стал писать короткие фразы-афоризмы. Посылал в «Литературную газету». Там на последней, 16-й странице был безумно популярный «Клуб 12 стульев». И вдруг опубликовали сразу девять моих фраз! Когда пришел первый денежный перевод на 36 рублей (по 4 рубля за штуку), я подумал: «Неплохо! Учитывая, что бутылка коньяка стоила четыре с копейками!» Жена тут же прикинула, сколько фраз в месяц нам надо, чтобы свести концы с концами. Я открывал «Литературку» осторожно, как лотерейную таблицу: «Так, фамилия есть, значит, четыре рубля минимум имеем».
Потом начал по чуть-чуть увеличивать «метраж» — вместо фраз сочинял короткие рассказы. Спасибо редактору «12 стульев» Илье Суслову, который многому меня научил. Он кричал: «Про что этот рассказ? Хочешь просто насмешить? Ты должен людям что-то сказать, а уже потом это должно быть смешно!» Сейчас я, наверное, остался последним представителем осмысленного юмора с бумажкой в руках.
— Получается, вы попали в суперпопулярный «Клуб 12 стульев» без малейшего блата, без взяток?
— Один раз мы с женой — еще до свадьбы — летом оказались в Тарусе. Насобирали корзину грибов и решили отвезти их в редакцию «Литературки» — не тащить же грибы в Ленинград. Надо было видеть лица сотрудников, вряд ли кто-то еще появлялся в «12 стульях» с такими взятками!
— Когда к вам пришла узнаваемость?
— Когда начал появляться в той самой телепрограмме «Вокруг смеха». На телевидении это была единственная юмористическая программа! Поэтому даже рабочего сцены, который выкатывал на сцену рояль, утром узнавали на улице. Моя физиономия раза четыре в году там появлялась, и этого было достаточно для популярности.
— В программе была цензура?
— Был жесточайший отбор литературного качества текстов. Главным редактором была Татьяна Олеговна Паухова. Она держала планку, чтобы на экране не появилось намека на пошлость. Сегодня само слово «пошлость» непонятно без переводчика. Благодаря Пауховой выработался особый стиль литературного юмора. Только один раз из моего рассказа вычеркнули слово. Обнаружил я это, когда в ютубе пересматривал запись, где Хазанов читал мой рассказ «Детский хор в иностранном посольстве». Детишки должны были петь в австрийском посольстве, но привезли их в венгерское. В моем тексте было слово «австро-венгерский» посол. В записи убрали. Наверное, по дипломатическим соображениям. Или с перепугу, на всякий случай. В те времена «цензуру» пытались вводить некоторые зрители. У меня сохранилось письмо от такого недовольного, который решил, что в своем рассказе я оскорбляю рабочих, колхозников, врачей, академиков и вообще всех советских людей одним махом.
— Семен Теодорович, с телевидением у вас роман явно сложился. А в кино удалось поработать?
— Немного. Больше двадцати лет назад мы с сыном Павлом для канала НТВ снимали сериал «Недотепы» из коротеньких историй без слов. По независящим от нас причинам эта история через год кончилась. Владимир Бортко приглашал поработать над сценарием фильма «Удачи вам, господа». Но там были жесткие временные рамки. Я сказал: «Это не мое. Я свободный художник». В итоге Бортко вставил в картину небольшой — на пару минут — эпизод, смонтированный из моего рассказа «Взятка». А еще я сыграл сам себя в белорусском фильме. Они сделали сценарий из моего рассказа «Взятка» и монолога Миши Задорнова «Не понимаю». И пригласили нас на съемки. Мы с Мишей висели в малярной люльке и красили стену дома. Я обалдел от того, что мы начинали съемку в 10 утра, заканчивали в 8 вечера. Когда в конце смены я спрашивал: «Сколько сняли?» — отвечали: «14 секунд экранного времени». При этом на площадке все время кипела работа: людей гримировали, тащили провода, переставляли свет, командовали, ругались. И на экране я себе не понравился — нет, не умею играть. А Задорнову нравилось сниматься в кино, он писал и снимался удачно.
— А чем занимаются ваши внуки?
— Старшая, Катя, — театральный художник, устраивает перформансы, книжку мою последнюю интересно оформила. Варвара пишет стихи и песни, мне они нравятся. Она мне доверяет, иногда я правлю ее тексты. Внук Василий изучает латынь! Я у него спрашиваю: «Ты найдешь с кем говорить на этом языке?» Он мне в ответ на латыни кивает.
— Семен Теодорович, на днях вы дебютируете как драматург для большой сцены: в московском Театре Антона Чехова состоится премьера спектакля «Не понравится — уйду!»
— Это моя вторая попытка в драматургии. Надеюсь, она окажется удачной.
— О чем ваша пьеса?
— История о том, как мама ищет жену для великовозрастного сына. Эти роли играют замечательные Ольга Волкова и Виктор Логинов. А пять претенденток на сердце холостяка играет одна актриса — Алла Довлатова. Причем появление на сцене каждой потенциальной невесты заканчивается вокальным номером (музыку для спектакля написал Сергей Шустицкий). Художник у нас Игорь Макаров — я помню его замечательную работу на передаче «Вокруг смеха». На премьеру 7 июня во Дворце на Яузе пойду с любопытством. Режиссер Андрей Максимков предупредил, что на репетициях актеры импровизировали, некоторые удачные фразы добавили. Значит, что-то мое убрали...
История смешная и грустная: никто не застрахован от одиночества, особенно в зрелом возрасте, каждому хочется найти свою вторую половинку, мало ли что может внезапно случиться. Но тем, кто с годами привык к комфорту одиночества, непросто оказаться с кем-то вдвоем в одном помещении. Вечная тема «и хочется, и колется». История в какой-то мере автобиографическая. Мой папа овдовел еще не старым. И я помню, как он со мной советовался: на ком ему жениться. Мол, одна — прекрасная хозяйка, но некрасивая, а другая — хорошенькая, но по дому ничего не умеет...
— Сложно ли пробовать себя в новом жанре?
— Вы хотели добавить «на старости лет»? Нелегко. Чем большим профессионалом ты становишься в чем-то одном — в моем случае в написании небольших самодостаточных произведений, тем сложнее сделать шаг в сторону, я имею в виду характеры, завязки, развязки на протяжении пьесы.
— Вас уже столько лет любят зрители. А какое самое смешное признание в любви к вашему творчеству вы слышали?
— Забавная была ситуация… У меня есть фраза: «Если от вас ушла жена, а вы не чувствуете печали, подождите. Жена вернется, а с ней печаль». Еду в «Красной стреле» домой, в Питер. В тамбуре подходит молодой человек и говорит: «Я ваш поклонник! Замечательные шутки ваши в компании имеют успех». Спрашиваю: «Какие, например?» Попутчик на секунду задумался и говорит :«Ну там примерно вот так: «Если от вас ушла жена, а вы этого не заметили, ну и хрен с ней!» И заржал так, как будто ничего смешней в его жизни не было! Помните: в юморе очень важен порядок слов! И вообще в жизни важен порядок!
