«Папа нас с сестрой не воспитывал. Никогда не спрашивал, что у нас в дневниках и как мы учимся. Хотя знал, что я учусь на «два». Если мама или бабушка начинали на меня жаловаться, он, грассируя, говорил мне: «Я тебя умоляю, да-агая, чтобы ты вела себя чуточку получше», — вспоминает Анастасия Вертинская.
— Анастасия Александровна, на днях в онлайн-кинотеатре KION вышел сериал о вашем отце, поэте и шансонье Александре Вертинском. Насколько я знаю, вы стали автором идеи этого проекта.
— Да. Эта мысль пришла мне в голову: пора снять фильм об Александре Николаевиче. И я написала письмо генеральному директору Первого канала Константину Эрнсту. Мне сказали, что он читает письма, и я отправила свое послание в надежде, что Константин Львович его увидит. Писала, что вся эпоха Серебряного века незаслуженно забыта и люди не знают об этом периоде ничего. У меня вообще ощущение, что уже несколько поколений, глядя в телевизор, считают, что история России заключается только в том, что мы спали и пили. А ведь начало XX века — это грандиозный взлет искусства, в это время жили и творили потрясающие люди — поэты, художники, писатели. В их числе был Вертинский... Прошло три месяца, но на мое письмо не было никакого ответа. Я решила, что, собственно говоря, его и не будет. Однажды шла по Дюссельдорфу, и вдруг раздался телефонный звонок от одной моей знакомой. А там Костя Эрнст. Он сказал: «Настя, я прочел ваше письмо, оно очень интересное».
— Простите за такую наглость, но может быть, вам-то проще было свою идею реализовать через бывшего мужа Никиту Сергеевича Михалкова? У вас же с ним хорошие отношения.
— Я не думаю, чтобы это было проще. И зачем мне Никиту Сергеевича дергать? При чем он тут вообще? Тем более для этого проекта нужен был телевизионный формат.
— А почему именно телесериал?
— Понимаете, Александр Николаевич жил в трех эпохах. Начало века, революция, затем эмиграция, почти четверть века он пробыл вне России, жил во Франции, в Германии, в Америке, Китае. И третий период его жизни, наиболее мне знакомый, — после его возвращения в Советский Союз. Ну каким образом это может поместиться в один фильм?
— А когда Эрнст заинтересовался вашей идеей, началась подготовка к съемкам, вы уже знали, кто будет режиссером?
— Нет. Надо было сначала заказать сценарий. Я написала в письме, что, пока жива, много могу рассказать об Александре Николаевиче. Есть книга «Дорогой длинною...», материалы для которой — воспоминания, стихи и прозу отца — предоставила моя мама, Лидия Вертинская. Опубликованы ее воспоминания о муже и нашей семье «Синяя птица любви». Отреставрированы многие записи Вертинского. То есть материала много. А вы знаете, что Эльдар Рязанов рвался сделать фильм про Вертинского? Он был большим любителем Александра Николаевича, много раз мне звонил.
— А почему не случилось?
— Думаю, к тому времени он физически был в сложном состоянии. Эльдар Александрович мне тогда сказал: «Понимаю, что я старый, поэтому давайте мне молодых режиссеров в помощники». Не получилось.
— В результате основным автором сценария и режиссером стала Авдотья Смирнова. Как вы с ней сотрудничали?
— У нас с Дуней было много разговоров. Я же не жила в тот период, когда Александр Николаевич был в эмиграции, могу рассказать только про свое детство, про отрочество. Вот я и рассказывала Дуне о том, как мы строили наш быт, нашу жизнь, какой был Александр Николаевич. Она как-то спросила у меня: «Какую человеческую черту Вертинского вы бы выделили?» Я сказала ей: «Неестественную теплоту, сочувствие к людям». У него было великое сочувствие к бедным людям! Он же был сиротой, но, несмотря на это, не озлобился, не ожесточился! От этого мы и отталкивались с Дуней. Но к работе она меня не подпускала, показала только готовый сценарий. Я сделала ряд замечаний, и вот эта чудесная история завершилась премьерой. Хочу поблагодарить всех, кто принял участие.
— Как вы ощущаете себя сегодня, когда вокруг все только и говорят, что о COVID-19?
— Не могу сказать, что в моей жизни в связи с пандемией что-то сильно изменилось. Я всегда старалась как можно реже появляться там, где большое скопление людей. То, что творилось вокруг меня в те годы, когда вышли фильмы «Алые паруса» и «Человек-амфибия», можно назвать истерией. Это был ад в чистом виде. Мы же не могли тогда нанять телохранителей и белую машину с тонированными стеклами. В театральное училище имени Щукина я ездила на троллейбусе, утром стояла в очереди за хлебом в Елисеевском магазине. И повсюду меня подкарауливали люди! Представьте: вы жили спокойно в интеллигентной семье. На улице к вам никто не приставал, не смотрел, не подходил. Жизнь вообще в Москве тогда была размеренная. В восемь часов вечера улицы вымирали, идти было некуда. Главное развлечение — книги, которые я читала с упоением. И вдруг в один прекрасный день все переворачивается с ног на голову! Вообразите: вам то пинают дверь ногами, то звонят в квартиру, хихикают и убегают. Всем нужно вас видеть, с вами общаться, трогать, брать автографы. Некоторым кажется, что они Ихтиандры, и они хватают себя за горло и, задыхаясь, падают вам под ноги. Если вам надо ехать, скажем, в Ленинград на съемки, поспать в поезде вам не дадут — мгновенно узнают и обрушат на вас вопросы, разговоры, предложения посидеть за бутылочкой. И перед таким вот ежесекундным посягательством на вашу свободу вы ничем и никем не защищены. Все это стало для меня таким адом, что я до сих пор не могу преодолеть страх публичных мест. Травма на всю мою жизнь! А сегодня… Когда человек на пенсии, он и так сидит дома. Жаль, что с внуками не виделась одно время, потому что мой сын Степан (актер и ресторатор Степан Михалков. — Прим. ред.) боялся, что я могу заразиться. Мы и сейчас в какой-то степени изолированы друг от друга. Правда, чуть приспособились — надеваем маски, перчатки.
— Вы не чувствуете одиночества?
— Вовсе нет. Одиночества на самом деле не бывает, это выдумка. Если у тебя есть дело, любовь — откуда взяться одиночеству? Любовь — это ведь не только муж и жена, это семья. А семья у меня большая: сын Степан, четверо внуков, правнук, сестра, две племянницы. И всех их я люблю. Степан внешне очень похож на своего деда — Александра Вертинского. Он и характер деда унаследовал, его доброту. Хотя постоянно ворчит на меня, что я балую внуков. А мне кажется, детей нужно баловать. Как это делал мой папа. Плохое в жизни дети еще увидят, когда станут взрослыми, а вот добро им должны давать родные. Папа нас с сестрой не воспитывал. Никогда не спрашивал, что у нас в дневниках и как мы учимся. Хотя знал, что я учусь на «два». Но ведь он и сам так же учился! Если мама или бабушка начинали на меня жаловаться, он, грассируя, говорил мне: «Я тебя умоляю, да-агая, чтобы ты вела себя чуточку получше». Им был найден удивительный язык общения с детьми. Например, он говорил нам: «Я очень стгадаю, когда знаю, что вы шалите». Вот чтобы он не страдал, я из последних сил сдерживала свой жуткий характер. Очень любила папу и ревновала ко всем. Мне казалось, что он — моя абсолютная собственность. Из-за этого частенько нападала на старшую сестру Машу. Если у нее был день рождения и папа дарил Маше куклу, то одновременно обязательно покупал похожую и мне. Чтобы я не обижалась. Но я все равно могла разозлиться, что у Маши кукла в другом платьице. И потом старалась сделать все, чтобы ее кукла досталась мне. Отбирала силой. Характер, конечно, у меня был жуткий. За мои проделки папа часто называл меня «бурей в клизме».
— Как-то вы рассказывали историю, как ваш отец на гастролях в каком-то городе в гостинице с тапкой в руке бегал за горничной и кричал: «Не прав был Ленин — кухарка не может управлять государством!»
— На уровне тапочек Александр Николаевич был абсолютно прав. Если вы читали его книгу, то знаете, что в конце жизни он пришел к большому разочарованию. Он видел, что его идеалы рухнули. Ведь, как и многие русские интеллигенты начала XX века, Вертинский был идеалистом. Как Набоков, который в эмиграции страшно тосковал по родине, вспоминал каждую травинку, колосинку, бабочку из своего детства, и эта ностальгия сделала из него великого мастера. Микромир, который он вывез с собой из России, оказался огромным. Так было и у Александра Николаевича. Он же был невероятным патриотом. Со множеством заблуждений. Но папа не хотел и не умел приспосабливаться к власти. Он (как и я потом) не вступил в партию, хотя ему, думаю, предлагали. Ни перед кем не заискивал. Был такой случай. Вертинский спел в нашей школе концерт, средства от которого должны были пойти сиротам. Через некоторое время позвонил один учитель и сказал, что на эти деньги директриса школы купила себе в кабинет ковер. Как же побледнел папа! Схватил пальто и побежал в школу. Мы с Машей за ним. Бежали рядом и хохотали в предвкушении скандала. А бедный папа глотал на ходу валидол. Мы вбежали на третий этаж. Папа закрыл двери кабинета перед нашим носом. Не знаю, что он сказал, но потом директриса продала ковер и вернула деньги сиротам. Папа никогда не мог понять, как можно не помочь, пройти мимо чужой беды, обмануть кого-то.
— Александр Николаевич Вертинский — артист уникальный, великий, ставший уже легендой. А вы сами когда осознали талант своего отца?
— Ко мне это пришло не сразу. Помню, я стояла на линейке в пионерском лагере и вместе со всеми пела песню «Взвейтесь кострами, синие ночи». И думала: «Эх, ну почему это не мой папа написал? Я бы сейчас всем рассказала». А он пел про каких-то балерин, матросов, про бананово-лимонный Сингапур. В то время как мои одноклассники бананов даже и не видели никогда! Я и сама не знала, что такое Сингапур: география в школе заканчивалась границами Советского Союза. Мне казалось, что папа поет «в Снегапуре» — этакая смесь снега и хачапури. Всю глубину этих песен, всю сказочность я ощутила в полной мере только после его ухода.
— Кстати, про пионерский лагерь: слышал, будто бы это Вертинский решил вас туда отправить и потом пожалел об этом.
— Да-да. Как-то за столом папа сказал маме: «Лиличка, а тебе не кажется, что мы воспитываем девочек не как советских гражданок?» И было принято решение отправить нас в пионерский лагерь. Каждой выдали по большому чемодану с теплыми, красивыми вещами. Назад мы привезли только один чемодан, причем там лежали только маечка Маши и мои шароварчики. Все остальное у нас своровали. Как только мы зашли в квартиру — чумазые, оборванные, — первым делом страшно выругались, после чего прошли на кухню и схватили грязными руками котлеты. Наши родные остолбенели. К тому же мы постоянно чесались, потому что подхватили вшей. И тогда было решено: больше в пионерский лагерь ни ногой.
— Вы однажды сказали: «Господь лишил меня радости в браке». Почему?
— Один мужчина, который в свое время за мной ухаживал, сказал: «Мне в тебе не хватает стервозности». Я рассмеялась. Спросила: «Скажи, пожалуйста, а что такое роковая женщина?» Он стал описывать какую-то с черной бровью, с горящим взором. Да ничего подобного! Роковая женщина — это Манон Леско. Вот она идет, а кругом жертвы. Почему она уходит от мужчины? Ей же было только что хорошо. Но она в дороге, ей нужно дальше идти. Вот и я всегда была в дороге, всегда куда-то стремилась. Многие видят в идеальном браке маниловщину. Когда муж и жена вступают в мещанский сговор: «А давай никому не скажем, что мы купили тумбочку». Но это не моя стихия, я до сих пор не приспособлена для этого. Взять хотя бы брак с Сашей Градским. Сейчас я понимаю, что поступила недальновидно. Нужно было оставить все на уровне романа, не следовало выходить замуж. У нас не получилось не потому, что кто-то оказался плохим, а потому, что мы абсолютно из разных «детских». Он воспитан на своей музыке, я, как вы понимаете, — на музыке Вертинского. Ну да, поначалу все начиналось как в сказке, но потом — быт, реальность… И вот наши реальности не совпали. Сегодня, хотя мы редко с Сашей видимся, я по-прежнему отношусь к нему с добротой и уважением. Прошли годы, и я сейчас понимаю, что брак — это вообще не для меня. Я — самодостаточный человек, во многом независима. Такой сложный, тяжелый женский характер.
— Может, причина еще и в том, что вы жили с известными людьми. Двое публичных людей в доме, например вы и Никита Михалков, — это неизбежно рождает соперничество…
— Это ерунда. Вовсе нет. Каждый человек — это личность, не важно, известен он народу или нет. Публичность в таких вещах значения не имеет. Просто все союзы — разные, как отпечатки пальцев. Взять брак Родиона Щедрина и Майи Плисецкой. Или Ирины Скобцевой и Сергея Бондарчука. Эти союзы получились счастливыми, им никак не мешало, что оба супруга — звезды. Ведь между собой они обычные люди. Они же не говорят друг другу: «Эй ты, звезда, где мой чай?» Никиту я очень любила, но была совершенно одержима своей профессией. Не знаю почему, фанатично любила свою работу. Я готова была перенести все невзгоды. Снималась в массовках, получая копейки. На этот алтарь могла положить все. А ему нужна была совершенно другая женщина. И правильно, что мы разошлись! Два таких сильных человека не могут жить вместе. Но наши отношения прошли проверку временем и стали очень теплыми и дружескими.
— При вашей одержимости профессией с начала 2000-х вы не снимаетесь в кино и не играете на сцене. Добровольно ушли на пенсию…
— Да, в какой-то момент я поняла, что не хочу… А кого мне играть? Маму киллера? Вы можете представить меня в этой роли? Я в фартуке готовлю на кухне. Приходит домой мой сын-киллер. Я говорю: «Сынок, хочешь чаю?» А он: «Мама, отвали, не сейчас». Ну и что это? Зачем? Не попадаются мне хорошие сценарии и пьесы. А в театре я больше не хочу выходить в ролях «от-кутюр» и рыдать о вишневом саде. Мне хочется живой образ, каким, например, была моя героиня в фильме «Безымянная звезда». Конечно, бывали ошибки. Например, помню, как в годы перестройки снялась в фильме Васи Пичула «В городе Сочи темные ночи». Сыграла в эпизоде алкоголичку. Сделала у стоматолога железные зубы, подложила под щечки вату, нарисовала мешки под глазами. И зачем? Не знаю. Эта работа никому ничего не дала. Конечно, многие артисты рады любой возможности промелькнуть на экране. Пытаются догнать поезд славы, который уже давно ушел. Грета Гарбо в свое время просто перестала сниматься. Представляете, если бы она вышла в роли бабушки киллера?! Ее бы не поняли. А так она посвятила последние годы друзьям, себе.
— И все же нам, зрителям, жаль, что вас не видно в кино и на сцене. Вас же любят!
— Я рада, что меня любят, но если ты постоянно высовываешься, это не значит, что тебя будут больше любить. А в спектаклях какого режиссера сегодня играть? Не знаю. Я вообще против того, чтобы артист играл в преклонном возрасте. Даже в хороших ролях. У нас это возведено в какой-то культ: умри на сцене, это так престижно! И вот артистам делают в антракте уколы, после чего они собирают волю в кулак и пытаются играть. Ну что это такое? Разве это олимпиада? Зачем такая гонка? Можно добиться того, что тебе поставят памятник или поместят твое имя на Аллее звезд. Но произойдет землетрясение, и все это рассыплется. А что останется? Я считаю, что на века остаются живопись, литература и музыка. А исполнительское искусство не вечно. Когда-то люди сходили с ума по Вере Холодной или Чарли Чаплину. А сейчас их искусство такие восторги уже не вызовет. И это нормально, потому что время меняется.
— Вы смотрите телевизор?
— Зачем? Я не хочу смотреть на артистов, которые ходят по ток-шоу и рассказывают, с кем они спали. Это противно!
— Что вам помогает не изменять своим принципам?
— Есть вещи, которые разрушают любого: алчность, ревность, зависть. И, как правило, эти чувства человек испытывает намного чаще, чем, скажем, прилив доброты. Вот что с вами чаще случается: вы улыбаетесь какой-нибудь собачке, радуетесь удачно сказанному слову или расстраиваетесь из-за того, что вас толкнули в метро, нахамили в магазине? В таких ситуациях надо просто уметь поворачиваться спиной. Иначе вы разрушите себя. Мне в свое время эта наука стоила огромных усилий. Но я себя воспитала… Вот, например, я влюблена. Мой мужчина тоже влюблен в меня, я в этом уверена. Но почему-то в какой-то момент он при мне начинает кокетничать с другой девушкой, целовать ей ручки. Что должно происходить со мной? Конечно, я должна вспыхнуть, но не показать виду при всех. А когда мы останемся одни, надо наорать и съесть его. Но я научилась реагировать иначе. Я из последних сил заставляю себя повернуться ко всему происходящему спиной. И успокаиваюсь. Никто меня этому не учил, просто я сама поняла это. В результате я пребываю в счастливом неведении относительно многого, что могло бы меня ранить. Я никогда не соглашаюсь, чтобы мне передавали чьи-то недобрые высказывания обо мне. Бывает, встречаешь человека, который тебя ненавидит, а ты ведь этого не знаешь, улыбаешься ему, здороваешься — он обескуражен. Так лучше жить, понимаете? Практичнее, спокойнее. Сейчас осознала: главное, что я выстояла. Ни в личной жизни, ни в искусстве я не разменяла себя. Осталась сильным, независимым человеком. Для меня это важно! Грехи, как известно, тянут вниз.
