Тамара Федоровна, вперив в меня взгляд — о, она умела смотреть так, что мурашки по телу бежали, — жестко отчеканила: «Те, кто хочет шляться по студиям и валяться в постелях у режиссеров, пусть сейчас же встанут, выйдут отсюда и забудут мастерскую Герасимова».
Шли съемки картины «Дочки-матери» Сергея Герасимова. Двух сестер, столичных штучек, играли мы с Ларисой Удовиченко, а нашего отца — Смоктуновский, относившийся ко мне с большой симпатией. В один прекрасный день, когда все собрались в гримерной, вошел Иннокентий Михайлович. Поставил свой стул возле меня и нагнувшись к уху, громко прошептал:
— Вот там, — кивнул в сторону улицы, — стоит иностранная машина, да?
Я насколько могла непринужденно улыбнулась:
— Не знаю.
— В машине симпатичный парень, верно?
— Не знаю.
— Так вот, потом здесь, — он указал пальцем на мой живот, — появляется знаешь кто? — И после паузы заключил: — У тебя будет ребенок.
Его слова ошеломили: никаких признаков грядущего материнства я в себе не ощущала. Но вскоре выяснилось, что действительно беременна. О том, что в моей жизни произойдут важные перемены, Смоктуновский догадался первым. Редкий был человек, мог и шутить, и язвить, иногда просто молча смотреть — и видеть все. Спустя годы я открыла нехитрую истину: чтобы понять других, надо узнать себя. Поймала себя на мысли, что головокружительное счастье лишь дважды накрывало меня, причем когда оказывалась одна.
...Первый раз — на съемках картины «Берег принцессы Люськи» Вячеслава Никифорова. Группа уехала снимать сцену, в которой я, главная героиня, не участвовала. Оставшись в одиночестве на поляне посреди неземной красоты — яркое осеннее солнце, искрящаяся в его лучах река, позади лес стеной, — шлепнулась на землю и радостно вопя, в каком-то диком, сумасшедшем восторге принялась валяться в листьях, траве, грибах. Мне было восемнадцать.
В другой раз пережила подобное в Африке на съемках «Комитета девятнадцати». Пока устанавливали камеру, я через узкую полоску джунглей, отмечая камешками дорогу, отправилась к синевшему в зелени океанскому берегу. Увидев ходуном ходившие волны, опять упала на белый песок и каталась, дико крича от приступа неожиданно нахлынувшего счастья. Пока не услышала — зовут — и не бросилась назад, но камешков своих найти не смогла... Как выбралась, не помню. Откуда шло это стремление отъединиться? Так может подумать любой, кто знает меня по фильмам: выглядела-то я всегда залюбленной, избалованной, похожей на своих героинь из картин «Дочки-матери» и «Таежная повесть» — которых нянчат и в прелестные глазки заглядывают. Так и было, но лишь в раннем возрасте.
Детские годы текли волшебно — с мамой, оперной певицей, и папой-композитором, с балетом и фортепиано, с прогулками по родным арбатским окрестностям — Сивцеву Вражку, Гоголевскому бульвару, Собачьей площадке. Родители меня очень любили и без конца убеждали, что я самая лучшая, самая красивая. Длинные ноги, серые глаза, стройная фигура... И польская кровь — бабушка по папе полька.
Однажды на улице к нам с мамой подлетела женщина и задала сакраментальный вопрос:
— Ваша девочка не хочет сниматься в кино?
Моя прагматичная мама ответила:
— Хочет.
Мы стали ездить на студию научно-популярных фильмов, где я, трехлетняя, участвовала в коротеньких назидательных сюжетах, вроде тех, что «спички детям не игрушка».
На «работу» меня возили в ЗИМе с открытым верхом, и я неизменно ехала стоя, еще и приподнимаясь на цыпочках.
— Сядь, — просила мама.
— Нет, — упорствовала я, — меня должна видеть страна.
Потом желание что-то изображать перед кинокамерой пропало на годы, да и не до того стало — в восемь лет жизнь моя перевернулась.
Папа влюбился и ушел из семьи — страсть, ничего не поделаешь. Целыми днями мама пропадала на «Мосфильме»: у нее случилось несмыкание связок и с певческой карьерой пришлось расстаться. Она устроилась ассистентом режиссера. Меня отдала в интернат, и эфирная, боттичеллиевская девочка столкнулась с суровой реальностью.
Из казенного учреждения мама забирала меня в пятницу, а в воскресенье вечером отвозила обратно — с тех пор не люблю воскресенья. Мама приходила заниматься со мной фортепиано, но балет я потеряла и так плакала! В интернате детей в наказание за малейшую провинность, хотя бы за то, что ночью побежал в туалет, били палкой. Как-то я, восьмилетняя, стоя на подоконнике, мыла окно на пятом, что ли, этаже — и поскользнулась. Хорошо, успела ухватиться за раму, девчонки втащили обратно. И это — московский интернат в центре города!
