Лето 1929 года в Крыму выдалось жарким. В Коктебеле царило безветрие, трава высохла, море казалось неподвижным, и волны бессильно лизали берег. Урожай сгорал на корню, и фрукты стоили бешеных денег, за молоко, кило свежего мяса и копченых кур на рынке ломили несусветную цену. Комната в мазанке сдавалась за 80 рублей — совслужащий средней руки столько зарабатывал в месяц.
Поэтому весь дачный Коктебель люто ненавидел пятидесятидвухлетнего поэта Максимилиана Волошина. В его двухэтажном каменном доме жило много народу, всех, кто к нему приезжал, — своих приятелей, друзей друзей и их знакомых, писателей, филологов, летчиков, планеристов и балерин, — Волошин селил бесплатно.
Хозяева беленых сарайчиков и разделенных на части господских домов считали, что он бессовестно подрывает их коммерцию.
До революции с Волошиным воевали владельцы богатых дач — особенно усердствовала певица Большого театра Дейша-Сионицкая, известная в Коктебеле под прозвищем Крокодила. Волошин и его гости — молодая поэтесса Марина Цветаева и ее поклонник Сергей Эфрон, начинающий литератор граф Алексей Толстой, поэты Мандельштам и Ходасевич, прочие художники и писатели — расхаживали по Коктебелю в хитонах и сандалиях, на берегу часто оголялись и устраивали Крокодиле кошачьи концерты.
Благонамеренные дачники установили на пляже столбики: «Для мужчин» и «Для женщин», а Волошин замазал надписи краской. Дейша-Сионицкая написала жалобу уездному исправнику Солодилову, тот отправил бумагу судье и послал запрос «господину Максу Волошину, поэту-декаденту».
Волошин ответил: «…Не трогая самого столба, я счел необходимым замазать неприличную надпись, так как данная формула имеет недвусмысленное значение и пишется только на известных местах. Кроме того, считаю нужным обратить внимание господина исправника, что меня зовут Максимилианом Волошиным-Кириенко, а имя Макс является ласкательным и уменьшительным…»
Вскоре по пути из Феодосии в Судак на чай к Волошину заглянула губернаторша. Пока гостья и поэт Ходасевич чаевничали, исправник Солодилов стоял на страже у ее коляски и, когда губернаторша уехала, взял Волошина под руку, попросив не обижаться на «Макса».
— …Знаете что, Максимилиан Александрович?
Называйте меня, пожалуйста, Мишей.
С тех пор прошло шестнадцать лет, случились революция, Первая мировая и Гражданская войны. Миша Солодилов сгинул неведомо куда, о прежних недругах Волошина тоже не было ни слуху ни духу, и он вспоминал о них с ностальгией — теперь все стало куда хуже: местные власти много раз рвались реквизировать дом, поэта пытались уплотнить, на часть особняка недавно покушался «Курорттрест». Волошина даже внесли в список кулаков и собирались выслать в Сибирь. Но у мягкого, как тесто, добродушного поэта всегда находился заступник.
Волошин не зря много лет провел в Париже: он был по-французски обходителен и умел ладить со всеми. Говорили, что после того как Крым окончательно заняли красные и начался террор, у него жил председатель Крымского ревкома Бела Кун, и хозяин дома так ему понравился, что он убрал имя Волошина из расстрельных списков. Более того, Бела Кун якобы разрешил ему вычеркивать из них каждого десятого по своему выбору.
Утекло много времени. В советской литературе установилась новая иерархия, и после вышедшей в «Правде» разгромной статьи под ногами Волошина зашаталась земля. Поэта не печатали, и они с женой жили на то, что приносили бойко продававшиеся волошинские акварели, и остатки летней складчины. Их траты были невелики, того, что оставалось от мятых десяток и пятерок, которые гости бросали в сколоченный Волошиным ящик, хватало и на зиму.
Обычно к ним в Коктебель приезжали одни и те же люди: внучка Толстого Софья, искусствовед Сергей Дурылин, писатель Сигизмунд Кржижановский.
