Были и Михаил Булгаков с женой, но им тут не понравилось: из удобств — два дощатых сортира во дворе, все надо делать самим. Сейчас к Волошину заглянул старый друг. Бывший эмигрант Алексей Толстой стал в СССР таким известным и влиятельным писателем, что за глаза его называли «красным графом». С Толстым они дружили всю жизнь, увидев его, поэт словно вернулся в молодость.
...Начало века, Париж, Толстой, совсем не говорящий по-французски, делает первые шаги в литературе, и он, Волошин, учит его, как себя подавать:
— …Ты граф, Алихан, вот и пиши об уходящей натуре, помещиках и «дворянских гнездах».
Отрасти эспаньолку, сделай себе модную прическу — но при этом носи толстую трость и меховую шапку: пусть французы видят, что перед ними настоящий русский барин! И выучи наконец язык…
С литературным французским у Толстого были проблемы. Зато парижское арго, язык проходимцев и шлюх, граф, завсегдатай кабачков и борделей, освоил неплохо — при этом не вполне понимая, что именно говорит. Волошинскую консьержку, тихую благовоспитанную старушку, речь графа приводила в ужас.
— …Чмоки-чмоки, сладкая! — здоровался он. — Куда ты затусовала моего подельника?
Волошин уверял обескураженную матрону, что она обозналась и приветствовавший ее хам никак не мог быть его другом, тот ведь совсем не знает французского.
— …Но, мсье, он говорит…
— возмущалась старушка. — Еще как говорит!
...В Коктебеле Толстой читал Волошину и его гостям свой последний рассказ, потом они гуляли по взморью, вспоминали молодость, Париж, вдребезги пьяного поэта Бальмонта, глубокой ночью заметившего даму с расстегнутой сумочкой и метнувшегося к ней с криком: «Ваш ридикюль! Ваш ридикюль!»
Бальмонт, тоже не знавший французского, не догадывался, что это звучит как «смешная корова».
Испуганная парижанка с криком помчалась прочь, а Бальмонта забрали в полицейский участок. Там он снова повторил магическую фразу, и тут уж полицейские пришли в неописуемую ярость. К счастью, с Бальмонтом был Волошин, знавший, что «коровами» хулиганы дразнят парижских полицейских. Если бы не он, бедолагу могли бы побить…
...Нещадно палило солнце, отяжелевший за последние годы, привыкший к обильному столу и дорогим винам Толстой искоса поглядывал на легко шагавшего босого Волошина: «Состарился, зимой перенес инсульт. Весь в болезнях, но как легко идет! А что ему: привык лазать по здешним горам, словно коза…»
Он расспрашивал о жене, невысокой живой женщине без возраста с лицом деревенского мальчишки, и Волошин охотно отвечал:
— …Мы познакомились во время Гражданской войны.
Маша шла по улице и плакала: у нее пропала собака. Думала, что ее съели, — такой тогда у нас был голод. Я начал ее утешать… Знаешь, ведь ее жизнь началась ужасно. Мать, оставшись одна с двумя детьми на руках, от нищеты и безысходности пыталась отравиться сулемой. Это вызвало большой шум, Машу взяли на воспитание добрые люди. Некоторое время она жила в семье художника Ярошенко. В юности она знала Горького, Чехова, Станиславского, Веру Комиссаржевскую... Когда я с ней познакомился — Маша была почти безграмотна. Вот как печально все у нее сложилось… Духовно ей лет четырнадцать. Она добрая, вспыльчивая и очень хорошая. Работала фельдшерицей, но бросила службу, чтобы ухаживать за моей мамой, которая умирала долго, мучительно.
Перед смертью мать просила меня: «Пожалуйста, не оставляй Марусю!»
Толстой вздохнул: по мнению многих друзей, мать Волошина, Елена Оттобальдовна, основательно исковеркала ему жизнь. Она рассталась с мужем еще до рождения Макса и растила сына одна. Была красива, резка, ненавидела домашнее хозяйство, которым приходилось заниматься без прислуги. Она относилась к Максу как к своей собственности. Сколько крови испортила ему вечными упреками и скандалами! Выходит, перед смертью Елена Оттобальдовна навсегда определила его судьбу — ведь у Волошина тогда была другая женщина, художница Евгения Ребикова. Толстой искоса взглянул на друга и спросил: — А что же Маргоря?