Я ей очень доверяю. В Тамаре лести нет, ей это по природе чуждо. И Сережка наш такой же был. Поэтому я их суждений всегда побаивался.
— Как начался ваш роман?
— На съемках «Единственной« Хейфица. Тамара была замужем (кстати, ее бывший муж, Гусев, серьезный человек, заведует музеем в Санкт-Петербурге), растила дочку Катю, она на два года моложе моего Дениса.
Страсть была сумасшедшая! Тамара жила в Ленинграде и время от времени «сбегала» ко мне в Москву. В конце концов наше семейное положение — у обоих были штампы в паспортах — перестало нас устраивать. Иногда я смеюсь про себя: прогадала Тамарка! Жила бы спокойнее, чем теперь, по крайней мере.
— Вы беспокойны непостоянностью?
— Ею все беспокойны.
Семья уже новая, а все, что внутри, — старое и знакомое. Быт... Измены... Ругались... Мне на дачу — картошку сажать, а Тамаре — по заграницам, к культуре приобщаться. Но бывает и такое, когда не только любовь есть, а когда без человека жить не можешь.
Удивительная все-таки штука — жизнь. Живешь себе, живешь, и вроде все так обыденно. А прозвучит словосочетание «раковая опухоль» — и кидаешься цепляться за близкого человека всеми конечностями. На сердце как присоски вырастают, и отлепиться не можешь…
Теща приехала за Сережкой присмотреть — сплошные охи и причитания: «Тамарка не переживет операцию.
Я знаю...» И совпадение одно нехорошее случилось. Перед тем как Тамаре в больницу ложиться, я потерял свой нательный крестик. А это очень нехорошая примета.
В общем, я места себе не находил. Очень погано было. Помню, понес ей в палату чай, сахар, ложку, провиант всякий. Иду, а в голове только одно: «Господи, спаси и помилуй жену мою Тамару. За что ж ей в жизни такая непруха?! За что? Я люблю ее!»
Оперировал ее «золотой скальпель» профессор Харченко. Меня даже в реанимацию пустили. Халат выдали, маску, колпак — и пустили. Тамара бледная очень была, но красивая. Прогнозы благоприятные. Теперь надо выживать.
Я потом у Полоки снимался. Он говорил: мол, не тот Золотухин стал.
Раньше можно было с ним спорить о театре до утра, а теперь только дышит, как паровоз, и разговаривать ни с кем не хочет. А я слова по роли произношу, а сам мыслями в Москве уже, потому что у нас прогресс — Тамаре разрешили чашку бульона выпить…
— Вы в дневниках тогда писали, что «в деревню бы к Алексахину. Я буду книжки писать, Тамарка — редиску сажать». А потом взяли и... эпатажно написали про очередную женщину: «Народный артист хотел привязать Ирбис к себе ребенком. Дескать, роди — и мы поженимся. Не родила. Хотя и переехала из-за него в Москву». Это про Ирину Линдт?
— Нет, Ирбис вообще отдельный персонаж — образ художественно сконструированный, хотя в основе лежит, конечно, женщина реальная. С ней меня десять лет связывала умопомрачительная страсть.
Она стерва. Но любимая. Снежный барс, ирбис, самый красивый зверь на свете.
— Любовные треугольники — ваше кредо?
— Когда мы встретились, Ирбис была замужем, развелась, сейчас вроде снова замужем. Только действительно не подумайте, что это некий критерий отбора. Тем более что мне этот треугольник, как вы выразились, дорого обошелся. Я правда очень сильно переживал ту ситуацию, может, единственный раз в жизни.
В конце концов она меня бросила, хотя говорит, что все наоборот. Ей было нормально жить с двумя мужиками, а мне это не очень подошло. Но никто — ни я, ни муж — не хотел уходить.
— Кто она?
— Ее имя ничего не даст читателю, да и нет никакого смысла называть его спустя столько лет.
Ирбис приехала в Москву из провинции, ее муж занимался большим бизнесом. Купили в столице квартиру-машину, и вообще все у нее было, но девушка заболела Таганкой.
На сей почве, как вы понимаете, и познакомились. Ирбис пришла в первый раз в наш театр с приятелем. Когда мимо них Сеня Фарада в фойе прошел, у них эмоций было чуть ли не больше, чем от спектакля! До приезда в Москву Таганку она любила заочно. Ирбис рассказывала, как в пятнадцать лет впервые в гостях услышала «Ходят кони над рекою…», выпросила пластинку и дома слушала до одури, до помрачения.
Роман наш крутился-вертелся. Ирбис плела интриги, знакомя мужа с привлекательными подружками, чтобы у нее самой была возможность мотаться со мной по гастролям.
В ней живет какая-то непостижимая свобода, она существует на земле так легко, как, наверное, хотел бы существовать я сам.
Эмоций было много. А куда крючкотвор обычно выплескивает эмоции? Правильно, записывает. Я написал рассказ про Ирбис — женщину-барса. Она сказала, что это гадость и героиня на нее не похожа совсем. «Дура ты, — говорю. — Хотя бы вникни. Каждая строчка дышит страстью».
Мы с ней поспорили на тысячу долларов, что я рассказ опубликую. «Кто это поставит в печать?» — смеялась она.
Тогда время еще было такое, что и правда трудно представить, кто может напечатать весьма откровенный, даже, можно сказать, эротического характера текст.
